Давыдков угадал его и все не верил, а может, и не понимал, кого узнал… а тут еще над головами их соседних эскадронов сухо лопнул шрапнельный снаряд, взвились в дыбки и завизжали раненые лошади, и двое ближайших к разрыву бойцов покачнулись… Беззвучно крича, Давыдков схватился за шашку, глаза его открылись целыми колодцами — и Матвей инстинктивным движением, каким не раз снимал без крови часовых, ребром ладони рубанул его по шее, с такой неуловимой быстротой, что никто и не понял, отчего тот шатнулся в седле. Секущий визг осколков ослепил людей. Матвей добавил по затылку. Давыдков упал на конскую шею и кулем обвалился на землю — под десятки толкущихся лошадиных копыт.
— Эксадро-о-он! Правое плечо вперед…
Нераскрытые ряженые потекли вдоль увала. Давыдков пытался подняться — проезжающий мимо Сафонов беззвучно выстрелил в него из-под руки, упрятав под локтем наган, — пригвоздил к ископыченной травянистой земле. Эскадроны пошли, полились, нераздельные в общности смертного дела, предстоящего им, не вникая в подробности гибели одного человека, — никого уж нельзя было выделить, удержать в этом слитном движении.
Халзанов стянул с головы заскорузлый, просоленный потом платок, словно кожу содрал от бровей до загривка, — теперь уж все равно, кто и кого узнает в нем. И узнавать-то, может, будет некого. Насунул фуражку на бритую голову.
Обогнули увал и на чистом рассыпались в лаву, покатили по выжженной бурой земле громовитый, осадистый гул. Матвей со своими шел на левом краю и одним мановением мог отделиться от тысячной массы маслаковской бригады, незаметно отплыть от нее, забирая на полном скаку все левей и левей, повернуть, раствориться в бескрайней степи, но чуял, что не может и даже будто бы не хочет отклоняться от сужденного, как если бы в самой середке его существа давно был заложен какой-то магнит — и сила притяжения, до сей поры рассеянная, слабая, теперь уж сделалась неодолимой.
В глазах его росла песчаная полоска с верблюжьими горбами бурунов, по правую руку был профиль Яворского… И вот уже желтый залив потемнел клокочущим прибоем первого казачьего полка. Свои, быть может и багаевцы — все, кто остались и пока что были живы, — взрывали несметью копыт песчаное море, как по невидимому руслу поворачивая маслаковцам навстречу, неотвратимо нарастая валом грив и раздираемых стальными трензелями конских морд, защитными и синеверхими, краснооколыми фуражками… такие Матвей носил с ранних лет, как петух кичливый свой гребень, пока с головой не отрубят.
Сколько раз уже видел и слышал за спиною лавину из всадников, сколько раз уже видел полоску ничейной земли впереди, сгорающую в мускулистом пламени намета, — и впервые не знал, что сейчас будет делать… с каждым новым броском забирая левей и левей, надеясь только чиркнуться краями со своими.
Он верно рассчитал дистанцию и время — и две трети ряженых ускользнули в огиб. Но сам налетел на приземистого, могучего подъесаула и, как бы внутренне зажмурясь, не допуская до сознания знакомый склад фигуры и очерк пучеглазого, курносого лица, швырнул себя вбок, уклоняясь. Борзыкин! — ожгло вместе с режущим посвистом шашки… Галоп, на котором сходились, освободил Халзанова от тошной необходимости рубить. Но на него уже летел, не в силах удержать коня, второй — безликий, заслоненный головою гнедого дончака. Халзанов отвел косо павший удар, вонзив взгляд в распахнутые голубые глаза шуряка, и сердце обварила родность Дарьи, наконец вырывая Матвея из потока чужих, заключая его в нем самом, как ядро в скорлупе. Проскочил мимо Гришка и канул…
Схлестнувшиеся лавы взаимно разошлись, как будто зеркально отражая друг друга, разлившись на два рукава и обнажив испятнанную трупами широкую межу. Матвей обшарил взглядом раздерганную сотню: десятка три во весь опор уходили в пустынную степь — не в силах стерпеть неестественность своего положения. И как в далеком сне зимою восемнадцатого года, заколебался, раздираясь надвое: куда ему направить бег коня — ведь вот же, вот она, зазывно голубеющая даль-свобода, как будто и не выжженная степь, а живая вода… но волна маслаковцев уже захлестнула его. Понесла на пуржащий клинками, мускулисто клубящийся вал казаков. Вшибла между живых кровных глыб, затянула в кипучую коловерть рубки… Шашки падали справа и слева — отводил, жалил в локти, поневоле ловил на клинок чьи-то кисти, увечил, рубил тупяком, еле сдерживал руку, не пуская в бездумно-простое и страшное своей привычностью движение, ощущая себя самым жалким калекой средь всех — это он, для которого зарубить человека было самым естественным делом.
Молодой подхорунжий с глазами, как черные сливы, наскочив, рубанул из-за уха — и Халзанов играючи принял удар; отводя наломившийся косный клинок, резко вывернул кисть и заплел сталью сталь возле самых мальчишеских пальцев — вырвал шашку из тонкой руки. Юнкер ахнул от боли в запястье, и глаза его жалко, потрясенно расширились, как будто ожидая от Матвея нового мучительного чуда, — и Матвеева шашка плашмя опустилась ему на висок.
Саженях в трех вращал клинком Яворский, страшил, завораживал петлями двоих казаков, оскаленный и изумленный, как мертвец… не видел налетающего сзади третьего — привстав на стременах, занес тот шашку. Толкнув Грома траверсом влево, почти над самой головой Яворского настиг занесенную руку Матвей — как чисто срезанная хворостинка, оборвалась отхваченная кисть, упала наземь, намертво скипевшаяся с шашкой.
Яворский обернулся ощеренным лицом. Матвей увидел на плече безрукого полковничий погон. Полковник Сухожилов, всегда смотревший на Халзанова как на навоз, никогда ему не подавая руки, натянул что есть силы поводья и схватил их зубами, поймал повешенный на шею револьвер, зыркнул мертвым глазком вороненого дула — и Матвей с торжеством разрешения старой их розни, выпуская на волю обиду, полохнул его по голове. Почуявший свободу от поводьев мышастый кабардинец Сухожилова рванул, и полковник, топыря культю, обломился на землю, и разрубленный череп развалился на две половины, обнажая извитый, студенисто тряхнувшийся мозг.
Казачья лава, большая числом, охватывала маслаковцев неразгибаемой подковой, и нужно было изворачиваться и вырубаться из кольца. Матвей почувствовал звериную свободу: враги ему те, кто хочет убить его прямо сейчас, отнять его от сына, от жены, затолочь его кости в глухую, равнодушную землю, а все остальное: с кем Бог? — подумает после, когда сбережется.
Он первым вырвался из бешеной круговоротной сутолочи конных. За ним Яворский, Кумов, Коновалов — с багряными затесами на лицах, с кровящими разрубами на спинах и руках. Яворский, раненый, с зашибленной, должно быть, головой, клонился к конской шее, ложился на луку, смотря на Матвея с улыбкою освобождения от всего вот этого безумия, и было видно, что в седле он долго не продержится.
Красноармейцы утекали табуном, и казалось, уж не было силы, которая могла бы их остановить, стянуть к себе и развернуть. Но вдруг одна из сотен взвыла непонятно ликующим криком, и этот вой весенним палом перекинулся на всех, и даже он, Матвей, еще не понимая, почуял приливную силу сроднения тысяч, теперь уж ведомых такою единственной волей, что смерти для них больше нет.
По полоске ничейной земли, несгибаемо прямо сидевший в седле, волочил за собой смерчевой пыльный шлейф эскадрона единственный всадник. Не касаясь копытами тверди, вытягивалась в нитку огненная кобылица с голым черепом, как будто обдирая себя бешеным наметом до костей, и вещественность мира, как и всегда в бою, достигшая предельной остроты, еще стократно возрастала там, где он летел, — на пере его шашки, под копытами страшной его кобылицы.
