Он знал, что пятиборец Гейдрих мнит себя непревзойденным фехтовальщиком, что в бытность обер-лейтенантом на кригсмарине тот притязал на чемпионство среди офицеров рейхсвера, — и нужно было верно соблюсти пропорции: и восхитить своим искусством, и польстить чужому. Рубашка, взмокшая от пота, прилипла к спине. Когда противник вскинул руку слишком высоко, он завязал его клинок налево вниз и, вывернув кисть, ужалил в подмышку.
От этой фланконады Гейдрих выгнулся, как от пчелиного укуса, швырнул саблю наземь и сдернул защитную маску, открыв пронизанное судорогой мокрое лицо.
— Ну вы и дьявол, Одинг, — стравил сквозь искривившиеся губы, длинно выругавшись и бешено прохаживаясь по лужайке. — У вас необычная техника. Сплошь на уступлении и ложной открытости. Венгерская? Польская? Где вы ей научились? — спросил, раздергивая стеганый нагрудник, и рухнул в плетеное кресло за столик, к которому немедля поспешил служитель с крахмально-белым полотенцем на руке.
— У русских, — ответил Одинг, усевшись напротив и прямо смотря в эти близко посаженные, слегка раскосые глаза, в которых было что-то от безучастной хищности лисы, вокруг которой пахнет порохом, капканом и собаками, — как будто невозможность отдохнуть от нескончаемой настороженности.
— В России, хотите сказать?
— В Европе, группенфюрер. Сошелся с бывшим генералом, бежавшим от Советов. Пытаясь хоть как-то заработать на хлеб, он создал труппу цирковых наездников из русских казаков. Эти люди родились на коне и с шашкой в зубах.
— Да, сабельная схватка, — улыбнулся Гейдрих краем рта. — Врубиться в противника в честном бою. Какой благородный и безнадежно устаревший способ. Нам с вами выпало орудовать другими инструментами. Что сказали бы о них наши храбрые, прямодушные предки, как думаете?
— Полагаю, что самые проницательные из них сказали бы, что ремесло разведчика не сильно отличается от фехтования, — ответил Одинг. — Ложный выпад, обман и укол в беззащитное место. Вся разница лишь в том, что действовать приходится в бесплотном измерении идей и информации. Легенды же о храбрости нужны для вдохновения солдат — как идеал самопожертвования для сплочения нации. Каждый маленький Михель должен верить, что он исполин и что народ в своем единстве тем более несокрушимый колосс.
— Мне нравится ваш здравый смысл, Одинг, но поосторожней с иронией. Ирония — это еврейская черта, свойство ума, не твердого ни в чем, то есть склонного к предательству.
— Осмелюсь заметить, что между твердостью и твердолобостью — огромная дистанция. Железобетонная приверженность к догме, точнее неспособность к собственным суждениям есть свойство генетически неполноценных и низкоразвитых народов, к примеру славян.
— Я мало общался с вами, Одинг, но порою мне кажется, что вы человек, совершенно равнодушный к идее. Национал-социализм дает дорогу вашим несомненным способностям, и поэтому вы ему служите — или я ошибаюсь?
— Национал-социализм дает дорогу германскому гению, который состоит из Одингов и Гейдрихов, герр группенфюрер.
— Ну что же, дайте мне результат, и я скажу, какой вы патриот. Вернемся к вашим славянам. Я прочитал вашу записку о русском генералитете — масштаб вашей работы, объем и редкость сведений внушают уважение, но вот что касается выводов. Я согласен с вами в той части, что Красную армию рано считать бессмысленной махиной, которая бы представляла для нас опасность только своей численностью. Они лишились Тухачевского, Егорова, Блюхера, но должен признать, что из крестьянского навоза выросли новые. Мы недооценили их второй и третий ряд. Василевский, Тимошенко, Жуков, Самородов. Особенно Жуков и Самородов — их операции в Монголии были задуманы блестяще и осуществлены почти безукоризненно, что исключает элемент случайного везения. Но вот что меня смущает: вы пишете, что красные военные высокого ранга в своей подавляющей массе не могут быть объектами удачной вербовки.
— Мне кажется, группенфюрер, что я достаточно убедительно обосновал свое заключение. Ни один из этих людей сам по себе и лично для себя давно уже не существует. Купить можно того, кто надеется приобрести гораздо больше, чем ему дано, или боится потерять все, что имеет, включая саму жизнь. У них же отобрали все, а у кого еще не отобрали, тех могут уничтожить в любой час. Не потому, что они в чем-то виноваты, чересчур ироничны или склонны к предательству, а чтобы каждый постоянно чувствовал, что вся его жизнь в единой верховной, по сути, божественной воле. Каждый раз он прощается со своими женой и детьми как в последний раз, каждый день, возвращаясь домой, понимает, что может не застать их дома и что домой они, возможно, не вернутся никогда.
— Но разве такой страх не заставляет человека желать уничтожения такой верховной власти? — прервал его Гейдрих.
— Нет, группенфюрер. Это другая психология, которая еще ждет своего исследователя. Неверно полагать, что этих людей запугали, что им страшны пытки и даже потеря семьи. Смерть страшна маловерам и приспособленцам. Мы с вами аплодировали размаху большевистского террора, но эта беспощадная, необъяснимая жестокость создала особую породу людей, да и сам этот террор стал возможен только потому, что эти люди изначально несли в себе готовность быть убитыми и пытанными во имя большевистской революции. Потерять всех родных, всю свою кровь, направленную в будущее, — для них это, конечно, такая же естественная боль, как и для всякого человеческого существа, но именно эта боль и дает им смысл. Максимальная боль — лишь она может быть доказательством истинности всего того, что эти люди делают. Когда-то они сами причинили эту боль своим соплеменникам, всем людям одной с собой крови, не принимавшим ложную, сомнительную перспективу коммунистического рая, и теперь только боль, только страшная казнь, в химически чистом, дистиллированном виде, может их оправдать. Потому они и признаются в самых невероятных грехах, в каких бы их ни обвинили, что знают о своей настоящей вине, одной на всех, неразделимой. Братоубийца вряд ли может надеяться на братскую любовь.
— Такое впечатление, Одинг, — усмехнулся Гейдрих, — что вы сами через это прошли.
— В некотором смысле, группенфюрер, в некотором смысле.
— Оставьте эту вашу философию и фрейдовскую психиатрию. Болтунов с университетским дипломом у меня и без вас хватает. Меня интересуют практические выводы, а послушаешь вас — так мы имеем дело со святыми мучениками, исключительно с железными фанатиками. Как будто их Тухачевский не имел личных амбиций. Затруднительно завербовать — ну что ж, в конце концов, вербовка — это только часть работы, и не самая существенная. Мне первым делом нужно, чтобы вы, мой дорогой, подстригли этих жуковых и василевских под одну гребенку, чтобы у Сталина ни в третьем, ни в четвертом ряду не осталось ни одного генерала, который бы был умнее ефрейтора.
— Задача чересчур масштабная и непосильная не только для одного человека, но и для нашей службы в целом, смею полагать.
— Это для тех, кто много болтает, к тому же пытаясь уверить меня, что никого из красных генералов невозможно скомпрометировать. По-вашему, ни у кого из них нет грязного белья?
