Сергей принял раненого и вместе с Жегаленком повел того к крыльцу. На обратном пути Мишка сзади облапил сестру:
— Позорюем, што ль, любушка?
— Ы-ых ты! — Сестра издала лишь протяжный измученный вздох, какой, должно быть, исторгает человек, перед тем как опять погрузиться под воду.
— А ну отпусти, твою мать! — взбесился Северин. — Не видишь — падает, а ты!.. Собаки и то знают время… Эх вы! — сказал для всех. — Вам ноги ей мыть.
Сестра, налитая, окатистая, с обветренным круглым лицом, о красоте которого нельзя было судить, взглянула на него тоскующе-недоуменными глазами мучимой коровы.
— Стреляла б таких, — сказала Сергею, освобождаясь от прихвата Жегаленка. — Да чем стрелять? …? Да и того нет.
Сергей заволновался, ощущая на себе давление измученных, но все же любопытствующих взглядов, обвел глазами лица ближних и натолкнулся на одно — из-под пухового платка, по-бабьи обмотанного вокруг головы, взглянули на него отяжеленные печалью и полные живой воды прозрачно-серые глаза. В них таилось неведомо что: не то всепонимающая нежность, будто одна она и знает, как болит у тебя, не то, напротив, отрешенность ото всего происходящего вокруг, оцепенелая покорность, когда жизнь есть, а что ей с собой делать, она уже не знает и не хочет понимать.
Сергей запнулся, приковался было, но тут в серой смази людей, в стенающей толпе, в проулке, за воротами увидел вдруг другое, знакомое лицо и обмер: Аболин!
Не веря в то, чего быть не могло, Сергей толкнулся в улицу, распихивая встречных, — призрак Аболина тотчас канул в толпе и зачудился в каждом, понапрасну хватаемом за руку. Никого, даже близко… И ее, милосердную девушку, Северин потерял.
Обозлясь на себя и почувствовав подступающую дурноту, он присел у ограды, привалился к решетке. Померещилось? Спутал? Но такое лицо разве с чьим-нибудь спутаешь?
— Мишка, слышь? А что с тем офицером?
— С каким это?
— А какой на комкора вчера… я привел.
— А где ж ему быть? Под замком, — ответил Жегаленок удивленно. — Особый отдел, должно, занимается. А может, уже и прибрали.
— То есть как это прибрали?
— А чего рассусоливать? Это вона Монахов у нас через свое семейное несчастье по целому часу врага потрошит, а так-то чего?
— Но особенный враг ведь, особенный.
— Тю! Вы что же думаете, первый он такой, кто до Роман Семеныча с занозой добирается? Ить двести тыщ золотом Деникин отваливает за нашего любушку, живого или мертвого. Ну вот и пытают, паскудники, счастья по-всякому. Рубаки самые что ни на есть из казаков до него дорывались, да кто супротив Леденева на шашках устоит? Да на нем, ежли хочете знать, ни единой царапины нет — ни один своей шашкой до тела его не достал, — уже неистово расхваливал комкора Мишка. — Ну вот и подбираются по-всякому. То из винта ссадить, подлюги, норовят — стрелки такие есть, что за версту без промаха нанижут, — то, вон как энтот офицер, ужалить норовят, тоже как и змея, с одного, стал быть, шагу дистанции. Оно страшней всего — такая подлость аль измена. Мы ить и с пищи пробу кажный день сымаем, потом только ему, Роман Семенычу, даем.
— Так и заняться этим офицером со всей строгостью.
— На ремни, что ли, резать? — усмехнулся Жегаленок, покосившись на Монахова. — Так ить ничем хужее смерти не накажешь. Как его ни пытай, а все одно успокоенье выйдет. Из чего ж лютовать?
— Ладно, поехали, — поднялся Сергей и стал отвязывать Степана от решетки.
Да кого же он только что видел? А может, вы больны, товарищ Северин? Увидели столько всего в один день, вот вам и начало являться невозможное?
— А Особый отдел сейчас где?
— Да, кубыть, где-то тянется, — откликнулся Мишка, подавляя зевок. — Могет быть, под Грушевской, а то и вовсе под Лихой. Чижелая служба у них. Со стульев по неделям не слезают, как и мы с коней. Всё измену вынюхивают: а ну иди сюда падлюка-самогонка да следом лезь предатель — кислый огурец. Вся и работа у сердечных, что нам, негодяям, грабиловку шить, прихвати я, положим, у какой-нибудь бабы хучь с меру ячменя.
— Ты вот что, Мишка, увидишь особиста — укажи мне.
А девушка эта, сестра милосердия, — тоже, что ль, померещилась? А может, местная, при госпитале тут была? Ведь полезут, как Мишка к той, свойской, — нельзя допустить.
— Послушай, сестра на дворе там была…
— Зойка, что ль?
— Я не про ту, к которой ты пристал.
— Так я и говорю вам — Зойка. Чего ж, не понимаю, про какую вы? — ухмыльнулся Жегаленок. — На ту-то вы и не посмотрите, а энта барышня, совсем наоборот, из ваших, городских. Ее, породу, сразу ить видать. На ней и вшей-то зараз, может, как на кошке блох, а все одно: коль я при ней сыму портянки, ее аж всю наперекос возьмет, до того ей мужицкая грубость противна… Да вы не сомневайтесь, товарищ комиссар. Честная девка, — заговорщицки склонился Мишка к Северину. — Да и комкорова она.
— Чего? — рухнул сердцем Сергей.
— Да хожалка его, а теперь вроде как, получается, крестница. В Саратове за ним ходила по ранению, из соски, как дите, выкармливала, когда совсем плохой он был. Так что ежли ее хучь грубым словом тронет кто — Роман Семеныч выхолостит зараз. У нас и вовсе с этим строго. Ежели так, по доброй воле, так отчего бы и не сделаться: и ей, бабе, радость, и тебе то же самое. А чтобы дуриком какую тронуть — боже упаси.
— Так что ж, она в Саратове жила?
— Ну да, там до нас и прибилась — уж какая толкнула нужда, не допрашивал, да ясное дело, что не от сытого житья. Видать, на всем свете одна-одинешенька.
Атаманский дворец, озаренный кострами, не спал. Трещали в огне ножки кресел, багетные рамы картин.
— Вон он, — поймал Сергея Мишка за рукав, кивая с хоров вниз — на подымавшегося по широкой лестнице человека в зеленой бекеше. — Начальник нашенский Особого отдела, Сажин.
Сергей встал на пути широкоплечего, приземистого особиста — и снизу вверх в глаза ему уперся гадающий взгляд темно-карих, сощуренных в щелочки глаз. Лицо округлой лепки, ничем не примечательное, показалось Сергею чересчур уж простым.
— Слыхал уже о вас, товарищ Северин. — Глаза не выразили ни сомнения, ни жалостно-брезгливого недоумения: «нашли кого прислать», а лишь одно желание — как можно скорее закрыться совсем, уснуть где угодно.
— Вам в Грушевской передали офицера, — сказал Северин, отведя особиста к дивану в углу.
— Какого еще? — так искренне не понял Сажин, что Сергея озноб прохватил.
— Лазутчика белого. Минувшей ночью в штабе взяли. Комкора пытался…
— Вот так так. — Прищуренные изнуренные глаза на миг превратились в крючки. — Знать не знаю и слыхом не слыхивал. При вас, выходит, было дело?
— При мне. Я его и привел. К обозу пристал под Лихой, подпольщиком назвался, из Ростова… А!.. Долго рассказывать. В общем, взяли его — под замок, а утром уж все, наступление… — Сергей как на притолоку налетел, и в мозгу его вспыхнула лампа: Леденев приказал — Извекова не бить и никого к нему не допускать!
