Застыла на пороге.
— Ну что стоишь? Входи. Чего уж теперь? — позвал он зачужавшим голосом.
Подступила к нему, глядя в пол. Не вытерпев, вклещился в руку, усадил на кровать с собой рядом. Сжалась вся, словно кошка под чужой, незнакомой рукой, даже голову в плечи втянула. Пересиливая отвращение — и к себе, и к тому, что боялся открыть, — он осторожно взял в ладони ее голову, попытался откинуть фату и, запутавшись, зыкнул:
— Да сними ты этот нарытник к черту! Глаза твои видеть хочу. Как он тут у тебя?..
Сдернул морочный этот подвенечный покров вместе с белыми восковыми цветами — бесхитростно прямой, бесстрашный в своей обреченности взгляд ударил ему прямо в сердце, и по одним ее глазам, расширившимся так, словно застыла на дороге перед парою понесших рысаков, он тотчас понял, что она не тронута, и почувствовал стыд пополам с облегчением. Дыхание в нем вовсе пресеклось…
Ее безответно покорное тело казалось то ничтожно маленьким и слабым, и сердце заходилось от страха что-то в ней сломать, — то, напротив, всесильным в своей нутряной глухоте, и Халзанову чудилось, что толкается в мертвую, на пять саженей в глубь настуженную землю. Но тут она вдруг вытянулась в струнку, задыхаясь от переполнения и хватая ртом воздух, словно выныривала из воды на самом стремени… И, загнанно упав лицом в подушку, не сразу осознал себя, а после, жадно всматриваясь в ее оцепенелое лицо, владетельно и неуклюже трогал ее полуприкрытые глаза, крался, шел по ее золотым в керосиновом свете рукам, словно зверь, проводящий межу по земле, отделяя свое от чужого. «Моя, моя…» — убеждал он себя, но будто бы и вправду улавливал чужой, нетленный, невыветриваемый запах, словно этот мужик, не забрав ее девство, все равно обокрал его. Остался в мыслях Дарьи той любовью, с которой она нянчилась, как с куклой, когда была еще совсем девчонкой, и сама вместе с нею росла. Как будто все, что он, Халзанов, взял и еще может взять у Дарьи на честных мужниных правах, предназначено было тому темно-русому парню с тяжелым взглядом светло-серых глаз, смотревших на Матвея с завистливой тоской и запоминающей ненавистью.
«Ничего, заживем — выбью, вытравлю этого мужика из нее», — говорил он себе… Проходили недели и месяцы — обрела наконец-то дар речи, а ему все казалось, что в законной их близости неотступно присутствует третий, что не ему, Халзанову, а мужику шепчут что-то бессвязное ее раздавленные губы, что не его, а мужика видит Дарья текучими, неуловимыми в блаженном помрачении глазами.
Неужели бывает такое — принимать одного, а нутром, сокровенной своей женской сутью открывать другому, оставшемуся за десятки верст отсюда, далеко за пределами зрения, чувств, повседневных потребностей? Да что же в нем за сила, в этом мужике? Разве он, Матвей, порченый, квелый, урод? Да он девок к себе подзывал, как собак — любая сорвалась бы, только свистни. Может, сила того босяка — это лишь чистота первородного чувства и тоска сожаления о несбывшемся счастье, только право рождения рядом, в одном с Дарьей хуторе? Чего ж такого у него, Матвея, нет? Это, наоборот, Леденев в чистом поле живет, за чужими конями приглядывает, а Халзанов — хозяин земли. «Вот каким должен быть настоящий казак», — говорят про него старики.
Мужик этот будто и впрямь стал тенью его — в ту самую минуту, когда их взгляды встретились впервые, — и куда бы Халзанов ни шел, оставался привязанным к этой нестираемой тени, которую отбрасывал до самого Гремучего, и не только кидал ее, но как будто и сам выцветал до прозрачности, отдавая тому мужику свою силу, невзирая на то, что с костями владел этой девкой, давно уже своей женой.
Однажды ночью в поле он не выдержал. Лежа с Дарьей в телеге голова к голове, глядя в вышнюю иссиня-черную пустошь, засыпанную в глубь по куполу мерцающей звездной половой, с тоскливым стоном вытянул:
— Ну хучь слово скажи.
— Об чем же? — дрогнула она.
— Да вот как жить со мною дальше думаешь?
— А как живем?
— Да как покойники на кладбище, хучь вроде и живые. Были долгие ночи, а все одно летаешь где-то. Мне до тебя, как вот до этих звезд — кубыть рукой подать, а не дотянешься. Тут, на груди, тебя пригрел, а сердцем не угадываю. Что же, можно так жить? Как же это терпеть, когда твоя баба заместо тебя другого в мыслях держит? Ложится с тобой, а все одно через тебя как будто с ним? А я ить не конь, не бугай — людская душа в меня вложена… Ну, что молчишь? Не бойся, скажи — бить не буду.
— Скажу, как есть, — ударишь, ой, ударишь, — засмеялась она.
— Да говори уже. Всю душу мне своей молчанкой высушила. Как любила его, так и любишь? Да только что же это за любовь такая, что под меня пошла навроде как овца, а он тебя, выходит, сам мне отдал? Любовь — так и сбегли бы, а мне — «пропади, разнелюбый». Чего ж он тебя не украл, чего ж ты за ним не пошла? Или нужду не захотела мыкать с босяком? Детишек рожать в лопухах, как собака?
— А и ушла бы — веришь, нет? Да только последний разочек, как виделись с ним, Гришаку-то, брата, чудок не убил. Глаза как волчиные сделались — я таким его раньше не видела.
— Ну так и ушли бы тогда. А сами друг от дружки отреклись — я же и виноват получаюсь?
— А Гришка-то там и бы помер? Брат ить все-таки мне. Испужалась я сильно. Кругом никого. До дому я кинулась, на помощь покликать. Ему одному и бежать. А дальше уж как? Нельзя было ему на хуторе показываться — батяня с Петром за Гришку пришибли бы. Такая, выходит, судьба.
— А ежли судьба, то и быть его, этого Ромки, нигде не должно. Ни здесь, — коснулся Дарьиного лба, — ни здесь, — накрыл ладонью тугой ее живот. — Либо я тебе муж, либо ступай отсель куда глаза глядят — ищи своего мужика в чистом поле.
— Куда же мне теперь идти? Теперь уж все — беременная я, — сказала как будто не собственной волей, с неслыханной им прежде умудренной, печальной и доверчивой покорностью, которая рождалась где-то в самой глубине накрытого Матвеевой ладонью живота.
— Чего? — переспросил он, чтоб хоть что-то сказать.
— То, то… Старался ночами, забыл? — Она лежала неподвижно, глядела в безмолвную и недоступную звездную прорву. — А что Ромку забыть не могу, так в этом вправду ты и виноват.
— Вот так голос! При чем же тут я?
— А похожи вы с ним.
— Это как же?
— Душа в вас одинаково показывается. Иной раз в глаза посмотрю — ажник страшно становится. Кубыть, и не ты, а он поглядел.
— Ну, баба глупая! Душа! Ты, может, видишь плохо либо вовсе слепая? Да и слепые, говорят, не хуже отличают. Лицо-то каждому свое дается, да и голос. Халзанов я, Халзанов — ни с кем не перепутаешь. Как коршуна с селезнем, как тебя со старухой. Глаза себе им, Ромкой, застелила, а меня и не видишь, какой я. Обидно трошки, а?
— Ну и не слушай ты меня, глупую бабу. Одно твердо знай: теперь уж не денусь от тебя никуда.
— Дитем присушил?
— А ты думаешь, что — понесла бы, ежли б не захотела? — засмеялась она с высоты своего непонятного женского знания. — А Ромку забыть не могу — ты в этом меня не неволь. Не сохну по нему, не думай. Отрезанный ломоть обратно не прилепишь. Виноватая я перед ним: надежду подавала. Озлобился он. И раньше-то волком смотрел на казаков, а как ты объявился — вовсе бешеный сделался. Гришку чуть не зашиб — уж так бил, так бил… Что секли его, знаешь? В степу у табуна батяня с Петром изловили. На сход привели — весь хутор высыпал смотреть.
