Приюта ему не было нигде, а может, он и не искал пристанища, вполне могущий подойти к костру и быть принятым красноармейцами за своего. Не хотел делить с ними тепло, пищу, воду, даже и говорить на одном языке — русском, теплом, родном, но в их устах невыносимом, как никакой другой чужой.
Так замерз, как, казалось, нельзя — в родном городе, знакомом до сбитых коленок, до детских боевых болячек, до рождественских ангин, до выжженных увеличительным стеклом инициалов удивительной девочки на седом тополином стволе, — и так, как можно только в родном городе, в который входишь на покойницких правах.
А впрочем, он давно уж зябнет и привык. Окоченел, и удивляет только то, что глаза продолжают все видеть, а на щеках и подбородке отрастает щетина. Ведь они не сегодня пришли, эти бороды, рыла… нет, вполне человеческие — вот что дико и необъяснимо, — даже благообразные лица… отобрать у него его дом, его город. Изломать, изуродовать, везде, насколько хватит, положить свой след из конского помета и человечьего дерьма… Алешу убили они не сегодня. Вопросов «как они до этого дошли?», «почему так случилось?» у него уже не было, и оставался лишь один: «неужели пришли навсегда?» И с проклятиями, и с молитвой он, русский человек, донской казак, и все они, пошедшие на красную чуму, не могут ничего, бессильны перед ними — вот этой бесноватой частью своего народа? И все, что было сделано, — лишь месть за потерю всего дорогого и уже невозможность вернуть? Неужель не могло быть иначе? Ведь «всколыхнулся, взволновался православный Тихий Дон», встали тысячи лучших донских казаков, не захотев, чтобы их резали, как скот, и тогда показалось… нет, действительно было, сбывалось: вернем — Вознесенский собор, всю Россию… и будто уж поплыл над Доном древний величальный звон, триста верст до Москвы оставалось, на последний бросок офицерских полков. Почему же не вышло? Махно ударил в спину, и красная клокочущая жижа смыла все: гениальность маневра, столбовых, прирожденных владык — лишь одной своей массой, как Дон на разливе? А может, прав был Витя: народ всегда сильней, талантливей своих отдельных, лучших представителей?.. Но народ поделился едва ли не поровну — на Халзановых и Леденевых… А-а-ы-хы-хы-хы!.. — начал рвать и корежить Извекова смех. — Нет Халзанова, кончился, и остался один Леденев, вовсе не убиваемый, проникающий в каждую русскую душу, как бес, соблазняя, нашептывая: «покорись, целиком мне отдайся, утопи себя в братской крови, и я дам тебе царскую силу и власть». Этот сифилис мозга и сердца оказался всесилен, и на «честь» нам отвечено «нечего есть» и «умри ты сегодня…». И теперь-то уж точно конец? Не хватит сил, народа не осталось, людей, не променявших душу на паек и дьявольскую власть? Ничего не имеет значения, и остается лишь по-волчьи стиснуть зубы и издохнуть?
Что самое необъяснимое — он хотел жить. В сарай, куда его втолкнули по веленью Леденева, перед светом вошли двое красных, ударили по голове и, выволочив на поверхность, везли куда-то в бричке, пока не рассвело, не заметелило, тряхнули в белой пустоте и начали… забинтовывать голову, и с ликованием спасенного оленя понял: отпускают. Да, тварь проснулась в нем, не знающая страха отдаленной смерти и не хотящая сиюминутной. Обрядили вот в эту шинель и башлык, сгрузили на какую-то подводу, в гомон, крики, и он увидел над собой рябую, толстомордую, лениво-злую милосердную сестру.
В косой пурге, под садкий гул бессмысленной, казалось, канонады прибывать стали раненые: отвернутые полы полушубков и шинелей, осколки в поганочно-бледных, сочащихся рудою животах, рыданья раненного в член красноармейца… и вдруг вместо той, рябой, матерящейся: «ничего, проживешь как-нибудь и без…» — другая, нежданно-нездешняя… девушка. Изветренная, выпитая усталью, с бесповоротностью еще не сломанная красота. «Но песен небес заменить не могли…», коньки, руки в муфте, альбом Мариинской гимназии. На миг показалось, что он средь своих, в том первом, незабвенном, Ледяном, и вот она — Таня иль Варя, в солдатской шинели и бабьем платке, с брезентовой сумкою через плечо: «Мы с вами, господа… Нет-нет, мы все решили, и я уже послала письмо маме…»
Откуда она в леденевской орде? Какая нужда, идея какой, за что, с кем борьбы толкнула ее?.. А что, уж, верно, лучше в сестры, чем в комиссарские подстилки, служить по чрезвычайкам за паек… И не мог с нею заговорить и даже в глаза не глядел — хватило с него комиссарика, доигрался с мальчишкой… да если б не подножка от этого Северина, быть может, и достал бы Ирода-царя, рождественского деда — Леденева.
С обозом раненых, уже не Аболин и еще не Извеков, он прибыл в захлестнутый красными Новочеркасск, скользнул с подводы в давке возле госпиталя, затерялся в толпе и вот уже стоял напротив собственного дома, чьи окна лишь отсвечивали желто-рдяным пламенем костров, давно уже тая в своей глуби настуженную, подземным тленом пахнущую пустоту.
Он как-то вяло вспомнил этот запах, когда-то так остро поразивший его, — вокзальных сквозняков, проточной жизни множеств, старьевщицкого мусора, покойницких вещей, потустороннего, всесильного в своем равнодушии холода, перед которым человек и вся его память — ничто. Смотрел на точеные полуколонны, стоявшие на страже чашевидного крыльца, на подковы кирпичных наличников — дом их был и остался ни на чей не похожим, только был уж ничьим, дом, в котором с Алешей переводили гуркотанье голубей на человеческий язык.
— Могу предложить револьвер, — сказал вдруг кто-то за его спиной посреди пустой улицы, и, обернувшись на слова, которые никто из красных сказать ему не мог, он впился в длинные татарские глаза, отсвечивающие почему-то северными льдами, во все это своеобычное лицо с высоким плоским лбом, довольно грубым вытянутым носом и надменно очерченным ртом.
— Ты-и?..
— Ну если вот он ты, то вот и я, — ответил человек, одетый красным командиром — в полушубок защитного цвета и папаху с кумачной приколкой.
— Ты жив… но как ты тут?..
— Шел за тобой от госпиталя. Ты, верно, явился по Ромину душу — тут и гадать не надо, да? Вот и я перешел на подпольные формы борьбы. Пойдем, пойдем — нам нынче, брат, положено в подвалах обитать. Перенимаем у большевиков первоначальные их методы — наводим страх, стреляем в их прославленных вождей.
— Ты неисправим.
— Это лучше всего доказывает, что я жив. — Яворский — а это был он — тащил Извекова знакомыми проулками, в кварталы приземистых одноэтажных, уже деревянных домов, в безлюдье, в заглушье, в кромешную темь.
— Слыхал — ты сгинул под Царицыном.
— Это, брат, эпопея. Цирцею, по правде сказать, не встречал, а вот в свинью неоднократно превращался.
— Так зачем же ты тут?
— А устал, надоело. Как говорил один знакомый наш казак, уморился душой.
— Для самоубийцы ты слишком по-красноармейски одет, — усмехнулся Извеков.
— А может быть, я намерен креститься в их веру.
— Таких они не крестят. Разве что очищают огнем.
— Ну хорошо, считай, что я изверился, — сказал Яворский, — к тому же так оно и есть.
— От этого есть надежное средство — свинцовая пилюля.
