— Ну, перед отдаленной смертью, общеобязательной, я, как тебе известно, испытываю детский ужас, а перед немедленной — ужас животный. Жизнь, брат, какая б ни была, — всегда кое-что по сравнению с дыркой от бублика.
— Ну и беги в Новороссийск, на пароход. Если так хочешь жить.
— А что, это мысль. Быть может, это для таких, как я, и есть самое лучшее. Не жить, а тосковать по жизни, которая могла бы быть. Возделывать в себе неутолимую тоску по родине: ах я бедненький, ах я несчастненький, и никто-то мне не поможет, и не надо помогать. Ни царя, ни России, ни Бога — так худо, что и хорошо. Это, знаешь ли, возвышает — хотя бы в собственных глазах. Неумолимый рок. Трагическая жертва века. А солнышко-то светит. Можно и пострадать. Ведь есть от чего, а главное, чем — вот этим моим изысканным студнем, благо из черепушки не вышибли. А ежли какой-никакой капиталец имеется, тогда и вовсе хорошо, страдать можно будет с удобствами.
— Так что ж, ты полагаешь: кончено? — спросил Извеков жадно, спеша сличить чувство Яворского с собственным.
— Читал я тут брошюрку одного краскома, из нашего брата, из перекрестившихся, так он уверяет, любое событие — приход большевиков, крещение Руси, паденье Рима — представляется нам неизбежным только задним числом, в необратимости уже свершившегося, в то время как в самом процессе никакой предрешенности нет, а есть, напротив, тысячи случайностей. Пока война идет, мы ничего не можем знать наверное, а потому и уповать на что-то, и приходить в отчаяние одинаково бессмысленно. Все решают нечаянный необъяснимый мороз, ошибки стратегов, змея в конском черепе… И вообще, ты только вообрази себе, сколько тысяч условий должно было сойтись, чтоб на этой земле появился и воцарился человек, чтобы из первозданного хаоса вдруг возникла земля… Так вот, милый мой, такая теория, пожалуй, похожа на правду, но мне оскорбительна. Холодная и равнодушная вселенная, навязанные нам с тобою хороводы атомов, случайные сцепленья миллионов ничтожных обстоятельств. Слепой произвол — без смысла, без цели. Мне ближе вертикаль божественного промысла.
— Длинно, брат. Ты мне скажи о нашем деле — ты как чувствуешь?
— Ну вот я и чувствую, что Господь уже явно и давно отвернулся от нас. Леденев ли наслал на нас этот буран, буран ли принес Леденева, но наши бронепоезда и гаубицы на валу мгновенно превратились в бесполезные хлопушки. Впрочем, кажется, вскорости Дон разольется уже в нашу пользу. А там, за ним, живая наша конница, полки Гусельщикова, Топоркова… А там и союзные рати возникнут в чешуе златой из моря.
Они вошли в Кладбищенскую улицу.
— Выходит, не веришь, — сказал Извеков в спину Виктору, войдя в калитку мокрого дощатого забора.
— Ну я-то, брат, прост как ребенок. Что вижу, в то и верю, — ответил Яворский, шагая к окну деревянного, с резными балясами дома. — А вижу я, что мы драпаем. Вернее, блестящие наши стратеги со своими штабами. И драпают, заметь себе, с добром-с. — Он постучал условным стуком в непроницаемое черное стекло. — Неправильно, брат, мы с тобой воевали. То ли дело Шкуро — погулял. Мы — за единую и неделимую, а он — за зипунами. Черт знает сколько миллионов ростовское купечество на блюде поднесло. Да и наши донцы тоже, знаешь — Россия, конечно, святая, но не худо бы и елико возможный запасец на изгнание сделать. Быть может, и нам озаботиться, а?
В двери загремели засовы. Безликий в полумраке человек с прикрученной «летучей мышью» безмолвно впустил их вовнутрь, и вот уже Извеков озирался в смутно освещенной комнате, разглядывал двоих сидящих за столом. В суконных гимнастерках без погон. Один, с горилльими бровями, челюстатый, похож был на вахмистра, а то и вовсе на «товарища». Второй, довольно молодой, — с измученным лицом кокаиниста. На столе самогонная четверть, миска кислой капусты, сковородка с картошкой, куриные кости, окурки…
— Евгений Николаевич Извеков, есаул, — сказал Яворский, раздеваясь. — Сотник Беленький, тезка мой. Подхорунжий Ретивцев Прокоп.
— Так, стал быть, ты остался поживиться? — с усмешкою сказал Извеков, садясь к столу и с жадностью протягивая руку к папиросам.
— Положение мое решительно расстроилось, — ответил Яворский, усевшись напротив. — Родители не отличались прозорливостью в практических делах и дом наш на Мильонной и лужскую усадьбу в карман не положили и с собой не увезли. Я, можно сказать, новый люмпен. Морально разложиться оказалось очень просто — для этого достаточно не то чтобы поголодать с неделю, а именно понять, что сытым тебе уж не быть никогда. Что придется работать за хлеб. Ты, Женя, что умеешь делать? Ну, руками? За исключением искусства умерщвления людей? Ах да, ты же наездник, потомственный казак. Найдешь себя в жокеях, в цирке.
Извеков знал соляную язвительность Яворского, его подчеркнутый насмешливый цинизм, к которому тот прибегал, как иные к кокаину и выпивке, и, надо думать, растворял в нем свою тоску по целомудрию. Он не знал за Яворским ни единого подлого дела, включая и почти всеобщие, почти неизбежные мерзости, которые знал на этой войне за собой, считал его чище себя и не верил ни одному его теперешнему слову.
— Честь, верность, служение, — продолжил Яворский, — о, это пожалуйста, рады стараться, но только в мундире непременно от Норденштрема и в перчатках от Треймана. А иначе — чем наше служение отличается от службы мужика? Нас, Женя, изгнали из рая, где мы ни минуты не думали о пропитании, как те самые птички, которые не собирают в житницы. И мы полагали, что так будет всегда, а господа большевики устроили иначе, судьбу нашу сломали, Богом данную, на то они, брат, и безбожники. Не за то ли воюем? Вернуть, вернуться в рай, да только предводимый Леденевыми народ не пожелал вставать обратно в стойло.
— Я когда-нибудь застрелю вас, есаул, — сказал вошедший в горницу высокий человек с «летучей мышью», и Евгений узнал его: это был Федор Нирод, остзейский барон, командовавший эскадроном в полку Глазенапа, прославленный невозмутимым, холодным бесстрашием и…
Евгений увидел завалы босых, раздетых до исподнего расстрелянных — как бледных, костенеющих личинок какого-то немыслимого существа, как буреломный след какого-то метеорита, как нескончаемую череду навально-раздерганных засек, построенных, чтоб заградиться от красных, но, получилось, и на собственном пути, ведь двигались они, Добрармия, Донская и Кавказская, по кругу — на Ростов от Ростова и на Царицын от Царицына. Увидел повешенных на телеграфных столбах, с удавленно распухшими и вылезшими, похожими на бычьи селезенки языками, увидел голых мертвецов, подобных жертвам хирургического опыта в анатомическом театре, с кровавыми дырами в бледных межножьях, словно всё у них выгрызли и сожрали собаки, с отрезанными мужескими органами, засунутыми в рот… увидел сразу все, невыразимое словами и не могущее быть названным никаким одним словом. Он не мог уже вспомнить, чьими были вот те и вот эти убитые и кто кого как убивал, что делали красные с ними и что они делали с красными: свои и чужие сплелись в один неразрываемый клубок, давно уже смерзлись, спеклись в один тучный пласт, как останки доисторических чудовищ, населявших землю на заре палеолита, — и Нирод не был отвратителен ему, поскольку сам Извеков делал то же, что и он, пускай не издевался, не калечил, но и никого не жалел.
