— К черту, — сказал он. — Прошу передать мое мнение в штарм: решение комкора разделяю и поддерживаю.
В настывшей тишине послышались хлопки — это Мерфельд подчеркнуто медленно и размашисто поаплодировал.
— Пиши приказ по корпусу, Челищев, и давай комиссару на подпись, — сказал Леденев и этим словно поощрил Северина, как потрепал смышленого щенка, и потому Сергей, не дожидаясь одобрений и протестов, повернулся и вышел из горницы: я, мол, сам по себе и сужу независимо.
На крыльце ощутил чью-то хватку на правом плече.
— Смотри, Северин, так совсем потеряешь себя, — крутнул его к себе Шигонин и посмотрел в упор с брезгливым отвращением. — Раздавит он тебя, сожрет. Будешь фук, нуль без палочки.
— А по-моему, это и неплохо — потерять себя ради дела. А вернее, забыть свое предубеждение, обиды, гонор непонятный.
— Ах, гонор… А если он завтра прикажет тебе идти на переправу с белым флагом? В объятия к этим… своим… недобитым, чьей лишней крови он как будто бы не хочет.
— Я тебе про Фому, а ты мне про Ерему.
— Давай про Фому. Как прикажешь его понимать? Вот эту его директиву, которую шлет командарму? Нет бога, кроме Леденева, и Северин его пророк? Зачем ты даешь ему уверовать в свою непогрешимость?
— Послушай, Паша, ты верхом умеешь ездить?
— Что?.. — подавился Шигонин.
— Так почему ж ты, толком не умея ездить, считаешь себя вправе рассуждать, где и когда переправляться кавалерии?
Глядя перед собой, словно голову взяло в тиски, Шигонин как слепец сошел с крыльца и пошагал по девственному снегу к своей хате. Сергею показалось, что если тот взмахнет руками посильнее, то оторвется от земли и полетит, как неприкаянный воздушный шарик…
Согласие штарма настигло их уже на полпути к Раздорской — запенив жеребца, примчался ординарец с телеграммой.
Сергей искал в обозе Зою — Шигонин в ее помощи, похоже, больше не нуждался. Неправдиво легко ведь отделался: пуля разорвала только кожу и musculus obliquus в вершке от подвздошного гребня, где и костей-то нет, и ни одна артерия не повредилась.
Она была верхом на рыжей кобылице — Степан заволновался, влег в поводья, со страстным похрапом набирая на рыжую, и вот уже обнюхивался с ней.
— А и сделайтесь, Зой! — гоготнул проезжающий мимо молодой конопатый боец, проказливо блестя глазами на коней и откровенно намекая на хозяев. — Пустила бы комиссарова жеребца!
— Ты либо дурак, Колтаков. Зима в природе, видишь? Когда еще в охоте будем, — ответила Зоя ему на том же черноземном языке и даже будто бы смеясь, но взгляд ее остался устремленным внутрь себя, отрешенный, неясно тоскующий.
— Да у погоды, видать, зараз не порядок, а бордель по всей форме, — хохоча, обернулся боец на ходу. — Жеребец-то, гляди, дорывается. Ну вот и пусти его, спробуй — хороших кровей добудешь. У людей-то, кубыть, круглый год… — дозвенел его голос, подняв по рядам смачный гогот.
— А у людей сейчас война, — сказала Зоя.
— Ну и что, что война, — отважился Сергей. — Вы сами в госпитале говорили. Одним днем живет человек. Да и комкор наш то же самое, — добавил зачем-то. — Он говорит, что если не любить сейчас, потом уж, может, вообще не доведется.
— Ну конечно, — ответила Зоя с так не идущей ей улыбкой нехорошей опытности. — Зачем теперь вешать замок на себя?.. А близко же вы с ним сошлись.
— Ну вы-то ему в душу заглядывать не захотели.
— Да говорила уж: на него все равно что на камень смотреть. А любопытство-то к нему у всех огромное.
— Как к сильной личности?
— Как к условию всей нашей жизни.
— Ну, это как-то, знаете… Получается, что все бойцы обожествляют его прямо.
— Человеку обязательно надо в кого-то верить, — сказала Зоя, будто удивляясь, что Северин не понимает таких простых вещей. — Тем более когда он каждый день под смертью ходит. Раньше всякое чудо было от Бога. Крестом животворящим, молитвою творилось. Ну а сейчас красноармейцу от кого ждать помощи? На небо он уже не смотрит — пусто там для него. А Леденев и вправду ведь спасает. Не всех, конечно, — где уж всех? — но корпус отводит от смерти. Ну вот как раньше, говорят, солдаты верили, что Суворов колдун.
— И как же он предполагает перенести нас через Дон? — спросил Сергей с усмешкой. — И как же вы переправляться будете?
— А вы? — ответила она с такой улыбкой, как будто ничего пугающего и даже непривычного в подобной переправе для нее давно не было.
— Не знаю, — сознался Сергей. — Я ведь и плавать толком не умею. А вы, я смотрю, будто и не робеете. И с конем управляетесь, будто верхом родились.
— И не хочешь — привыкнешь. С одного только страха упасть приходилось цепляться.
— А раньше коней и не видели? — спросил Сергей, как будто сомневаясь и выражая этим восхищение ее посадкой, ладностью, свободой. — В Саратове-то? Вы ведь там родились?
Вопрос как будто испугал ее, и Северин не понял, отчего.
— Родилась я в Ростове. Потом, перед войной, то есть перед революцией, мы с мамой переехали в Саратов.
Быть может, Зое показалось, что Северин пытается вломиться в ее жизнь, как в комнату, и даже поселиться в ней на правах постояльца, а то и хозяина, — и в инстинктивном страхе захотела вытолкнуть его: кто он такой и кто он ей?
Похабные шутки бойцов ее не задевали — обижаться на них было так же нелепо, как и на ветер, холод, лающих собак или пытающихся укусить тебя коней, а он, Сергей, коснулся Зоиной неповторимой и потому уж неприкосновенной, естественно оберегаемой истории — тех песен, которые пела ей мать, и ласковых прозвищ, которые ей дали в детстве. Для этого, видимо, было не время, а может быть, он — не тем человеком.
— Вы простите меня, Зоя, что лезу в вашу биографию…
— Комиссары имеют право спрашивать, — перебила она.
— Ну скажите еще «до-прашивать». А я не следователь никакой, я другого хочу… — Ее взгляд, ее голос отнимали у Северина все больше силы, такой необходимой, чтобы прямо сказать Зое все. — У меня такое чувство… вы только не смейтесь, пожалуйста… что я уже давно вас знаю, ну даже с детства будто, и у меня просто случилось что-то вроде амнезии, и я уж ничего не помню, только ваше лицо. А может быть, я просто видел вас во сне.
— Ну тогда расскажите о себе, — дозволила она. — Может, и я вас вспомню. Вы-то где родились?
— В Тамбове. С тринадцати лет жил в Москве. Отец мой врач, а мать преподавала в народном училище. Учился в гимназии, готовился в Московский университет на правоведение… — шарил он в своем прошлом, как нищий в кармане.
— И где они сейчас, родители ваши? В Москве? — однако с живостью спросила Зоя, быть может, лишь просто жалея его.
— Да, по-прежнему. А я вот, видите, пошел за революцией.
