— И как же это вы… пошли?
— А каждый человек приходит на землю с вопросом, кто он такой и для чего он тут. Мы жили хорошо, большой нужды не знали никогда, да, собственно, весь мир мой первоначально состоял из одних только мамы, отца, их родни и друзей, ну вот и весь мир казался мне тогда таким прекрасным, совершенным, что в нем не надо ничего менять. И все люди казались счастливыми — ведь судил по себе, по родителям. Ну а потом глаза мои открылись, и я увидел, что весь мир лежит в неправде. Вся жизнь, в глубь веков, с тех самых времен, когда первобытные люди поднялись с четверенек и начали как-то устраивать общую жизнь в своем уже не стаде и еще не племени. С каждым годом я узнавал все больше чужих людей. В основном это были пациенты отца — рабочие с мельницы, с кожевенной фабрики и мужики окрестных сел, неграмотные, темные до дикости. Они не понимали, для чего им простукивают грудь, когда у них глотка охрипла. И вот я однажды почувствовал стыд — за то, что где-то в глубине сознания считаю себя выше них. Уж я-то вижу связь меж глоткой и ногами и знаю названия всех позвонков на латыни. В конце концов, я чище их — физически. Как будто они виноваты, что руки их черны от грязи, от земли. Словно это они не желают учиться, а не им не дают. И главное, стало понятно: имей я вдруг несчастье родиться мужиком — был бы точно таким же, с самым нищенским знанием и горбатой спиной. Развитие их было искривлено еще в первооснове, ну как у китаянки, которая ходит в колодках, а разбинтуй ей ноги — упадет, потому что уродовала себе стопы едва ли не с рождения. Конечно, можно помогать, давать им мази на ноги и порошки от горла, но это лишь ослабит проявления болезни, саму же болезнь не убьет, поскольку все болезни труженика идут от одной — социальной неправды. От того, что все люди рабы.
— Это что же, так сами и поняли? — усмехнулась она недоверчиво.
— Да видно же — достаточно иметь глаза, — изумился Сергей. — До философии социализма я, конечно же, дошел не сам. Были книги, я много читал — обычная детская тяга к познанию. И Маркс потом, и Бебель. Но сначала Толстой, «После бала». Слова были простыми, понятными даже ребенку, и слова эти будто бы вытряхнули меня из колыбели, из сладкого детского сна и грубо сбросили на землю… Не только все рабы природы, но миллионы, большинство — рабы малой кучки имущих. Солдата и за человека ведь уже не признают. Мужиков и рабочих даже лечат не так, как господ, как себя. О кровных лошадях хозяева заботятся гораздо лучше, чем о них. А главное, у подавляющего большинства имущих какая-то врожденная, непоколебимая вера, что так все и должно быть и иначе быть не может. Сознательно ли, нет ли, они идут на злое дело — поддерживать между собой и неимущими вот эту дикую, огромную, как пропасть, разницу, во всех материальных благах, в образовании, в культуре, и эта разница и составляет счастье всей их жизни, а отними ее у них — и жизнь утратит всякий смысл. Вот сейчас-то они и воюют с народом за то, чтоб вернуть эту разницу. Так вот, если у человека, у человеческой души отсутствует воображение и она неспособна представить, каково жить другому в нужде, значит, надо заставить такого человека страдать. Да, да, спустить его на землю, грубо сбросить, чтоб ушибся как следует, иначе же, без боли, он так и будет счастлив своей подлой сытой жизнью, существованием, по сути, паразита на чужом горбу.
Зоя слушала его прилежно, терпеливо, отчасти даже так, как дети слушают малопонятные им рассужденья взрослых — из одной только вежливости. Но Сергей вдруг почувствовал, что он уже никем не притворяется, что с нею может быть таким же, как и с матерью. Не то чтобы нужным несмотря ни на что, а именно таким, каков он есть.
— А иначе никак? — спросила она вдруг, печально улыбнувшись наивности вопроса. — Ну на землю-то скинуть? Пускай бы, может, граф Толстой и сбрасывал своими могучими, кровяными словами, а не народ озлобленный — штыками. А то ведь падают и насмерть разбиваются.
— Да где уж и Толстому? Евангелие — справедливая книга? Две тысячи лет наставляет — любить, делиться с бедными, а многих ли расшевелила? Да и Евангелие — оно утверждает, что мир, каким он нам достался, создан Господом, все было в промысле предвечном, и как все есть, так нескончаемо и будет, и ничего переменить нельзя, и не только переменить, но и даже познать.
— А вы в Бога совсем не веруете? — Она вдруг посмотрела на Сергея, как на… не совсем человека и даже будто бы совсем не человека, другое существо с другим предназначением, и Северин на миг непонимающе почуял меж собой и ею упругую, даже и злую, неодолимую полоску воздуха. Нет, то была не злоба, но в памяти его откуда-то всплыло: «А кто нас от Господа хочет отвлечь, того мы ненавидим, ни лютой ненавистью, нет, а как овцы волков».
— Я слепым не хочу быть, — сказал он, распаляясь. — Человек, если он поклоняется Богу, так и останется всю жизнь рабом и даже над судьбой своей не будет волен, не говоря уж о других. Как он может бороться, когда ему внушают, что он раб? Да, божий, но раб? Веками вбивали в народ: смиряйся, терпи, и на небе воздастся тебе. И не смей сомневаться в справедливости мироустройства, иначе ты грешник. Что и Земля-то круглая, веками слышать не хотели. Все равны перед Богом, то есть, в сущности, в смерти одной, а о равенстве здесь, на земле, меж людьми, никто не должен даже думать, а не то что бороться. И под этот елей слепота у народа, а у господ самодовольство, глухота — это Бог их избрал, предназначил для счастья, а другим уготовил несчастье, темноту, нищету, вечный голод и смерть от болезней.
— Ну не все же такие чуткие, как вы, — не то ребячески, не то с ожесточением поддела его Зоя. — К толстовскому-то слову. А зла пока не меньше на земле, а только еще больше стало, как только все прозрели и Бога перестали слушать. Вокруг-то поглядите: на всем Дону и хутора такого не осталось, где никого бы не убили. И даже у комкора нашего… да знаете, наверное. Из этих он мест. Семья тут у него была, жена.
XXII
Февраль 1917-го, Бердичевский полевой госпиталь
В буреломных провалах попадались воронки, давно уже подмытые дождями и налитые ржавой водой. Там и сям — безобразные черные глыбы, разветвленно пронизанные и намертво склещенные корнями вывороченных из земли деревьев. Неоглядное поле травяных корневищ, желтых щепок, песка, ноздреватых, расплющенных, спирально скрученных кусков железа, продырявленных касок, шинельных бугров, скукожившихся в сырости сапог, поломанных винтовок и еще чего-то, не имеющего никакого подобия.
Чем дальше на восток, тем все настырней становился незабвенный, всепобеждающий тошнотно-сладкий запах мертвечины. Ему показалось, что он угодил в один из своих страшных снов, спасеньем от которых было пробуждение, и вот как раз проснуться он не мог… брел и брел, натыкаясь то на сосновые стволы, то на столбы и колья проволочных заграждений с бесформенными комьями колючки, спотыкаясь о трупы не то русских, не то австрияков, пиная кожаные головы с противогазными глазницами, наступая на черные, в патоке тления лица с пустыми орбитами.
Скоро он потерял направление, а затем чувство времени. Или наоборот. Или, может быть, сразу рассудок. Казалось, что мертвые окликают его отовсюду и он уже как будто понимает этот стон немоты и подчиняется ему, идя туда, откуда кличут.
