Он вспомнил то чувство тревоги и страха, которое вдруг жигануло его, как только увидел Халзанова на скачках в Гремучем. Какое-то таинственное, не разъяснимое умом сродство вот с этим казаком. Так два чистокровных верховых жеребца никак не связанных пород и даже с разных концов света, для глаза знатока не схожие между собой ни в чем, кроме предназначения, немедля признают друг в друге свое подобие по сути, едва лишь поставишь их рядом. И не примирятся они, а долго будут биться в кровь, гвоздить передними ногами, грызть друг друга, пока один не одолеет и не займет как победитель оба косяка.
— Вам, может, зеркало подать? — спросила Ася.
— Да ну его к черту. — Он будто и впрямь испугался. — А вот ишо со мною были офицеры…
Кто жив из них, кто нет, Роман еще не знал. И снова у него перед глазами встали леса в буреломных проплешинах от разорвавшихся снарядов, изрытые воронками нагие серые поля. Разбитые халупы пасмурно темнеют опаленными внутренностями. Вдоль шляха — холмики могил, кое-где с жердяными крестами. Обыкновенная прифронтовая полоса. Безумолчное чавканье тысяч сапог и копыт. Острошипые каски в промокших чехлах, грязно-серые кепи, штыки… Навстречу — санитарные обозы: ободранные до костей кнутами клячи приседают в оглоблях, вылезают из кожи, раздувая ввалившиеся до последних пределов бока. За обозами — однообразный томительный скрип, бесконечно — подводы, сундуки, птичьи клетки, узлы, дети беженцев. Месят жидкую глину обугленные погорельцы с тем же точно слепым, исступленным упорством и смиренной тоскою в глазах, что у мучимых кляч.
Со своими тремя лошадьми, без винтовок, ни пехота, ни конники, они, беглецы, теперь могли быть приняты за дезертиров, потому пробирались ложбинками, балками, не отваживаясь приближаться к селеньям и вливаться в обозы пехотных полков, по целым дням порою хоронясь в лесах и идя на восток только ночью, отыскивая в небе путеводный ковш Большой Медведицы.
На выходе из ельника наткнулись на разъезд. На рослых серых лошадях, в черных форменных шапках с султанами, в гусарских серых куртках со шнурами, они возникли из морозного тумана воплощением казни Господней, неминуемой участи всех смертных тварей, и безгрешных, и самых свирепых, потому что и сами, казалось, уж были мертвы и обращали в свою веру всех, кто встретится им на пути.
— Бегите! — хрипнул пешим Леденев. — Балкой! Ну! Либо стопчут!..
Все пешие, напружившись в последнем колебании, как псы у раздвоившегося следа, стреканули в балку. Роман с Халзановым и Гротгусом, сидевшие верхом, переглянулись, в неизмеримо краткий миг сказав друг другу все.
— Хей! Штеет, мистштюке! — Гусары пустили коней размашистой рысью, рассыпались по пашне веером, со страшной быстротою поглощая последние сажени.
— Хальтен дер цунге, вахтмайстер! Зонст верде их эс кюрцен! — немедля выкрикнул им Гротгус и, тронув коня, сипато скомандовал: — Шагом!.. Их бин дер хауптман фон Брудерманн! Их бин ферлецт. Хильф мир.
С величественной дерзостью он поехал навстречу гусарам, потащив за собой Леденева с Матвеем, и германцы опешили, придержали коней, и вот так церемонно, как будто исполняя парадно-караульный ритуал и уже хорошо различая адамовы головы на киверах, и усатые лица гусар, и их настороженные глаза, и пар, валящий из ноздрей их лошадей, они втроем подъехали к разъезду. Меж ними и германцами осталось три сажени, меж Гротгусом и сивоусым вахмистром — и вовсе ничего, и все на миг застыли — германцы с неотступными настороженными глазами и они — составив вместе со своими лошадями как бы церемониальную, пронизанную напряжением фигуру, где неподвижность каждого зависела от каждого и никто не мог дрогнуть хоть живчиком без того, чтоб рассыпалось все построение.
И вот передний, сивоусый, что-то выкрикнул, и Гротгус выстрелил в него из пистолета едва ли не промеж встопорщенных ушей своего полохнувшегося жеребца. Офицер, широко раскрывая глаза, словно впрямь наконец прозревая, схватился за грудь… и в тот же миг рука Халзанова, как искра от кресала, зацепила курок револьвера, и еще двое немцев схватились словно за места укусов и начали сползать с коней.
У Романа была лишь жандармская сабля, и послав своего жеребца шенкелями, на выносе клинка из ножен полохнул германца наискось, прорубая какие-то прутья под черным поречьем его форменной шапки, и в тот же миг заворотил коня, швыряя себя влево, скрываясь за живым заплотом его мускулов от тотчас же грянувших выстрелов.
Распрямившись, увидел, что из шеи у Гротгуса кровь забила ключом и, поймав рукой рану, тот начал валиться с коня. Звероватое чувство родства и тоска сожаления замочной дужкой засмыкнули горло, но тотчас лопнули, как только выпустил коня в намет…
Халзанов уходил саженях в десяти правее… из восьмерых гусар в седле осталось только пятеро, к тому же один из них уже занянчил раненую руку. Халзанов, обернувшись, саданул из револьвера — и набиравший следом серый жеребец врылся мордой, как лемехом, в землю.
Сбившись с маха, гусары осаживали лошадей и старательно целились из карабинов, давая им с Матвеем оторвать десятка два саженей… И вдруг гнедой венгерец под Халзановым с вибрирующим визгом взнялся на дыбы и, усмиренный, стал с неумолимостью заваливаться на бок. В глазах Леденева ослепительно вспыхнуло: накаленное синее небо на скачках в Гремучем, рубаха синего сатина на Матвее и ненаедный синий взгляд обмершей Дарьи, что уже начала разрываться меж ними двоими.
На этот раз Халзанов все-таки упал — должно, нога застряла в стремени — и выдирался из-под павшего коня, извиваясь, как червь, и оглядываясь на гусара, поскакавшего прямо к нему.
Роман, поворотив коня, рванул с гусаром взапуски. Как две борзых к одной поживе — к гнедой издыхающей глыбе и не желающему умирать под нею человеку. Матвей лущил себя из кожи, и Леденев на каждом махе слышал ползучую жильную тягу его, и скрип зубов, и треск суставов.
Немец сбился на куцый намет и уже перевесился набок, чтоб рубануть Халзанова по голове. Леденев взнял коня, перемахивая через трепет и судороги умирающей лошади, и, едва лишь коснувшись копытами тверди, снизу вверх полоснул по немецкой руке. Невредимой рукой немец рвал левый повод, спасаясь, — кабачной плетью свисла правая, волоча приплетенную саблю. Леденев повернул вслед за ним, угрожая, но доставать подранка означало подставлять себя под пули двух его товарищей, да и Халзанова немедля надо было выручать…
В придавленном Матвее распустилась бешеная сила — гнедой над ним все дергал задними ногами, и казалось, что буйная дрожь передалась венгерцу от хозяина, как электричество гальванизированному трупу. Не забыть Леденеву халзановских глаз и лица.
— На конь! Ну!
— Не могу! — На бегу ухватившись за стремя, Халзанов споткнулся, оступился как в яму, повис.
Леденев вырвал ногу из левого стремени, дал Матвею вступить, ухватиться за луки, зацепил за подмышку, хватил на себя, налегая всем телом на правое стремя и молясь, чтоб подпруга не лопнула, — и тяжелый, как все мировые грехи, тот взметнулся на круп, заклещил Леденева за пояс.
