На третьем кругу Сергей наконец-то увидел: они и вправду подымали из земли несметную армию призраков — размножались вот этим кружением, оставаясь собой, неделимыми. По-прежнему ничтожные числом, четыре эскадрона, они для стороннего взгляда, оттуда, от хутора, казались непрерывно низвергающейся вот с этих курганов ордой. Приникшие к биноклям казачьи вожаки какую уж минуту наблюдали бесконечное течение огромных масс конницы на северо-западе, в то время как четыре эскадрона пропадали в низине и опять подымались наверх — пред окуляры никогда не врущих цейсовских биноклей. У страха глаза велики. И вот уж левый фланг казачьей конницы, вместо того чтобы идти в охват — отрезать наших от реки, — развернулся на северо-запад, и белые зримо растянули свой фронт.
— Буденный! — закричал он Леденеву, засмеявшись, как детстве. — Буденный пришел!
— Ну что ж, пойдем и мы, — ответил Леденев, не улыбнувшись.
И вот в последний раз освобожденно схлынули с кургана и, захватив в намет, помчались наискось к Веселому, и то, что с кургана казалось бесмысленной, неупорядоченной толчеею насекомых множеств, превратилось в гудящую горную реку под ливнем, в неоглядное кипево на столкновении двух сумасшедших течений, и Северин почуял себя выплеснутым, влитым в эту коловерть. Завидев Леденева, все сотни Партизанской исторгли трясучий ликующий крик, остервеняя себя верою в того, за кем столько раз скакали сквозь смерть.
Сергей потянул в себя жгучий, раскаляющий воздух и глубоко протиснул ноги в стремена. Знакомое, незабываемое чувство нечеловеческого возбуждения и страха оледенило спину над ремнем, остановило в нем всю кровь и вновь толкнуло — вперед, вскачь, в поток, в огромную, лютую радость полнейшего самозабвения, сроднения с каждым, со всеми. Копыто в копыто, храп в храп. И вот уж с частотою дрожи, быстрее птичьего крыла, секущего воздух на взлете, сжимались в ком и распрямлялись ноги дончаков, пластавшихся над снежной целиной, — в степной пожар хватили сотни, переняв леденевский размах.
Мигал, рвался, вспыхивал алый язык летящего знамени, и рыжие кони летели краснее знамен, словно с себя содрали кожу. И вот уж стало видно мохнатые папахи и серые английские шинели чужаков, усатые их лица с безумными лупастыми глазами — и уши Степана прижались к голове так плотно, что не оторвешь, и шея, вся пронизанная дрожью, вытянулась до предела, как будто в жертвенном порыве положил ее Степан на плаху.
И вот уж Леденев, ушедший на три корпуса вперед, неуловимо взбросил шашку от бедра, не поворачиваясь и не уклоняясь, — порхнул клинком под локоть офицера, который уже рушил на него, казалось, сокрушительный удар.
Сергей едва не упустил секунду, когда надо уклоняться и рубить самому. Летящий на него казак с грубовато-смазливым лицом, не юнец, а матерый, кинул неуловимый замах и, изменяя направление удара переводом через голову, рубанул поперек, как будто уж срезая Сергею крышку черепа по самые глаза, но Северин успел закрыться, выворачивая кисть. «Ж-ж-жиг!» — сверкнули в глазах синеватые искорки. Смазливый проскочил и канул за спиной в грохочущем потоке.
С проникающим все тело визгом, хрястом, лязгом стальных мундштуков сшиблись лавы, и казачья расхлынулась, обнажая широкую белую просеку там, куда клином вошел Леденев. Вокруг синеватые всполохи молний, квадратные дыры разинутых ртов, исступленно-упорные, огневые глаза лошадей и людей, в оскале задранные к небу морды, конские бока и казачьи папахи с кокардами. И будто бы тот же смазливый казак, прибившись к нему правым траверсом, кидает удар из-за уха, Северина глазами разрывая, и отпрядывает, наломившись клинком на клинок. Неведомо каким наитием Сергей заходит к нему слева, и обоим теперь неудобно рубить через конские головы — казак на миг теряется, и Северин вполоборота колет, толкая Степана вперед шенкелями. Ткнувшись в серую щеку, клинок туго вздрагивает — жалко вскрикнув от боли, казак хватается за челюсть, как ужаленный.
Распаляясь его беззащитностью, Северин поворачивает, как будто штопором вворачиваясь в землю, настигает, обходит клинком непослушную руку с дрожащей, как стрелка барометра, шашкой и рушит на толстую шею уже безотбойный удар. Впервые чувствует, как лезвие идет в такое вязкое и вместе с тем податливое человеческое тело — во что-то самое необходимое и жалкое живое.
Смазливый выгнулся дугой и, словно расшибая лоб в поклоне, повалился на луку, слег на конскую шею, свесив руки к земле. Сергея сожгли быстрота и бесповоротность свершенного — он видел, что все, и не верил, что все. Это был всего миг, но он вдруг страшно ощутил себя отторгнутым ото всего вот этого огромного, сияющего под холодным солнцем мира, с его ослепительным снегом, конями, деревьями, воздухом, и то, что все вокруг в предельном натяжении всех жил творили то же самое, что он, как будто уже не могло разрушить его одиночества. Его и самого могли достать вот в этот миг, но выручил Монахов — налетающий сзади на Сергея казак повалился с разрубленным черепом.
Идущая за Леденевым лава вырвалась на чистое, оставив за собою что-то наподобие буреломной проплешины в неистово несущемся навстречу Бирнамском лесу, но только и сама заметно разжидилась, поредела. Оставшиеся в седлах будто сами, каким-то роевым, табунным чувством повернули лошадей… Сергей отыскал Леденева — огневая его кобылица стлалась в ровном намете, как будто и впрямь не касаясь копытами снега, а за ним, вожаком, вроссыпь шли эскадроны, уходили обратно к Веселому. Лишь теперь Северин осознал, словно обратным зрением увидел, что Леденев хотя и многих повалил, но будто никого и не убил, не убивал: клинок смерчевым буравом проворачивался в его правой (или левой?) ладони и падал на казачьи головы и плечи уже не лезвием, а тупяком, парализуя руки, оглушая, ломая ключицы, но не рассекая — до легких, до сердца, до «души со всем потрохом»… ловил налетающий косный клинок и на отводе, резким выворотом кисти заплетал, выдергивал чужую шашку из руки… «Неужто жалеет? А может, как раз потому и жалеет, что может убить как никто? Устал убивать?..»
Он опять ощутил тот же властный, обессиливающий холодок вдоль хребта, неуемную дрожь совершенно животного страха и ни о чем уже не думал. На плечах у полка шла грохочущая, сотрясавшая землю лавина — рассеченные надвое, отброшенные было казаки, отхлынув, перестроились и, увидев, что красноармейцы бегут по всему уже фронту, покатились в преследование.
С конских спин — хлопья мыла и кровь. Со страшной быстротой летели встречь костлявые черные купы садов и низкие плетни окраинной левады. Леденев вскинул шашку, отмахнул ею влево и вправо и, возвышая голос до звенящей силы, вытянул:
— Дели-и-ись!
Сергей увидел черный, безучастный глазок орудийного дула, глядящий прямо на него, и в тот же миг рванул за Леденевым влево, едва удержавшись в седле. Словно рваные крылья летучего занавеса разошлись, обнажая леваду и трехдюймовые орудия красноармейской батареи, спрятанные в ней. Идущая вдогон казачья лава налетела на лопнувшую пустоту, оказалась распяленной на картечных струях — подломило на полном скаку, сорвало, опрокинуло наземь коней и людей…
Сергей ворвался вслед за Леденевым в хуторскую улочку и, выскакав на площадь, повернул к реке. Надсадившийся в рубке, окровавленный корпус уходил на ту сторону Маныча под прикрытием загрохотавших своих батарей.
