— Пошел на ту сторону! — Северину в глаза ударил пустой и ровный леденевский взгляд. — Пулеметы на броды и шпарь по ушам. Да пешке, пешке не давай бежать, иначе до самого Дона укатятся.
Перед Сергеем залпом разлилась ледовая равнина Маныча. И как вода из полного ведра на половицы, бегущие полки ручьями выплеснулись на оловянно-сизый лед. Пространство шириною в три версты — в летучих россыпях подпрыгивающей гречневой крупы, в переносах зернистой поземки. Лед держал, но с прибрежных бугров, без дороги, съезжали на задах запененные кони, и задние врезались в них с наскока, сбивали камнепадом в реку и сами с визгом вламывались в лед, пробивая в нем черные звездчатые полыньи, ставя дыбом и переворачивая мокро-скользкие плиты, бились в дымной воде, уходили по шею, тонули.
Кипящим ознобом Сергей вспомнил Дон, купанье со Степаном в полынье… Монахов глазами толкнул его в реку: не бойся, слежу за тобой. И Северин уж было выпустил Степана на этот жутковатый скользкий блеск, но тут… Саженях в сорока правее, на самой кромке берега, захлопали винтовочные выстрелы. Десятка два конных — конечно, свои — рубили разбегающихся… пленных. Вчерашних, прошлым днем отправленных из Процикова в тыл. Высокий черноусый есаул, воздев над головою руки, закрывался от косо падающих шашек, хватался за лезвия, резался… и вот уж упал со всего роста навзничь, топыря красную на срезе серошинельную культю.
— Не сме-е-еть! Стой! Не сметь! — во всю силу горла и легких закричал на скаку Северин, но все уж было кончено, кончалось на глазах: просверленные криками черные рты, растущие в последнем ужасе глаза, разрубленные головы, располосованные лица, елозящие в судорогах ноги, прорывающие каблуками глубокие ямы в снегу… обрубки чьих-то пальцев с желтым блеском обручального кольца. Будто вчера еще, в ту самую минуту, когда он только ехал к этим казакам с предложением сдаться, судьбу их уже предрешило что-то надчеловеческое.
Сергей не слышал собственного голоса, кричал как во сне, как ребенок, которого забыли, отшвырнули, захлебывался визгом, как щенок в налитом водою тазу:
— Ответите!.. Судом Ревтрибунала!..
— Да все уж, кончено. Чего теперь шуметь? — ответил, вкидывая шашку в ножны, Чернобров, комэск из Третьего Калмыцкого полка, посмотрев на Сергея с каким-то вялым безразличием привычки. — Могет быть, зараз головы складём, а они, золотые погоны, будут землю топтать? Пущай их свои отобьют? Да я лучше сам лягу тут, а его, генерала, не выпущу. Революция и приказала, а ты думал — как?
Сергей онемел, мазнул помутившимся взглядом по трупам — и тотчас будто кто-то навел его глаза на резкость, как бинокль: шагах в четырех, повалившийся навзничь, лежал генерал Ивановский, которому он, Северин, вчера гарантировал жизнь. По крайней мере, суд. Одна рука была прижата к простреленной груди, другая откинута в сторону, протянутая, как за подаянием, будто показывая, что она чиста, по крайней уж мере, честна, гола, безоружна — что он, генерал, со своей стороны соблюл все условия. Во всей его позе было освобождение, как если бы он кончил мучительно-бесплодный труд. На известково-сером, высохшем лице с еще хранящими животный теплый блеск глазами застыла успокоенная, словно снисходительная, печально-ироничная улыбка, как если бы он знал, что этим все и кончится, и Северину не завидовал.
Близкий грохот разрыва сотряс воздух над головой, заставил Степана присесть, осыпал Сергея ошлепками снега. Он еле совладал с завившимся в дыбки конем, не сам стряхнув с себя оцепенение, а вырванный из морока вот этим потрясающим ударом.
Монахов, подскакав, рванул Сергея за руку, вонзил ему в глаза кричащий взгляд. Машистой рысью вымелись на слюдянистую полоску между прорубей, по которым еще клокотало колючее черное пламя.
Снаряды с клекотом и скрежетом просверливали воздух над Веселым, перелетали через головы бегущих, вламывались в лед, выметывали из воронок серые фонтаны, охлестывали всадников и лошадей ледяными осколками, брызгами, подрубали, купали, топили — крушили и крошили оловянный панцирь Маныча, ненадежную скользкую твердь, разверзавшуюся под копытами.
Шипастые подковы мало помогали, лошадиные ноги разъезжались на гладком, оплесканном льду, и страшными кругами расходилась под копытами темнеющая сквозь полупрозрачный лед вода…
На правом берегу увидел Леденева. Без папахи, с казавшейся мертвой, костяной головой и живыми глазами, он подымал в дыбы свою чудовищную кобылицу, обрушивал копыта на головы бегущих — и рубил!
— Стой, в бога мать, смитьё, огрызки! — Нет, шашка его лишь плашмя, тупыми ударами падала на плечи-спины-головы готовых хлынуть дальше, обтечь, стоптать его — имеющего наглость в одиночку удерживать поток, крестя обратно в веру, причащая, вбивая в невозможность выбирать, разве что между смертью животной и за революцию, как будто за последнюю дается человеку что-то, сравнимое по силе с воскрешением из мертвых. — Стоять! Как бляди продаете?! Братов своих мертвых, какие вам в спину глядят?! Своей шкурой глаза застелили? Ну уж нет, все по берегу ляжете! Либо мертвыми, либо живыми! Нашатать из вас мяса, осметки? Ну?! Кто?! Ты?! Давай! Зараз тут страшный суд, и другого не будет! Зараз в каждом из вас буду совесть искать и вынать вместе с потрохом!
Слетали с коней — своих исходивших дымящейся дрожью спасителей, — передавали коноводам и укладывались в цепь… Комбриги, полковые политкомы, Шигонин, Северин овчарками, борзыми рыскали вдоль берега, перехватывали, пресекали ручейки убегающих, шершавили наждачным криком глотки, размахивая револьверами и угрожая пристрелить.
Своих остановили быстро — из сотни бежал лишь десяток, остальных, вырывавшихся из подледного плена, в тот же миг и стреноживало, прибивало к земле вездесущее, привычное природное явление «Леденев», — но вся снежная степь, сколько глаз хватал, пестрела черной зернью бегущих пехотинцев.
«Под пулеметы», — вспоминает Северин… Шигонин идет от тачанок навстречу прибойному валу шинелей, винтовок, распяленных на издыхании ртов, стреляет из нагана в воздух, кричит во всю силу нутра: «Стой! Назад! Приказываю именем республики! Кто сделает шаг, пристрелю!» — слепой, безголовый табун кидает его наземь как тряпичного…
Сергей, мертвея от решимости, выкрикивает пулеметчикам прицел. Вкруг рыльца «максима» клокочет бледно-желтый ореол, чечетку стучат пулеметы, стеля над головами секучий повизг пуль, и человеческий прибой сникает, выдыхается…
— А ну назад! — кричит Сергей в трезвом, как ключевая вода, опьянении силой и властью. — Вот ты! Куда бежишь?! — хватает за ворот молоденького курносого парнишку с растущими от ужаса глазами и жалким кадыком на тонкой шее.
— Белые!.. Смерть в глазах!.. — верещит тот, как чибис. — Зараз всех порубают!
— Ты их видел?! — раздельно выкрикивает Северин, почувствовав, что голос его лязгает, как замок трехдюймовки. — Своими глазами видел, как меня сейчас? Отвечай! На каком берегу? На том или на этом? Отвечай!
— Слыхал! Небо падает! Ить пушками ужасть как лускают!
— Ах, слы-ышал… Сюда смотри — видишь? — Сергей на цепочке подносит к глазам паренька свои жилетные часы. — Держи! — протягивает рукояткой свой наган. — Даю пять минут, отмеряй. Увидишь казаков на этом берегу — стреляй мне вот сюда, — бьет пальцем себя в лоб.
