— Никогда? — покривился Яворский.
— До сей поры помнили крепко. У нас в председатели Барбовича выбрали, самого командира полка, да тот отказался: я, мол, не Керенский, мое дело — рубить. А дальше, как временных скинули, — стена между нами, навроде могильной плиты. На том и распустились — офицеры своими путями и мы по домам.
— А ты-то куда?
— И я домой, как видишь. Пойдем уже — холодно, — сказал Леденев, подымаясь.
Протолкались в вокзал и уселись в свободном углу.
— Ты заметил одну удивительную особенность? — сказал Яворский, закурив. — Как только совершилась социалистическая революция, везде завоняло дерьмом. В парадных, на вокзалах, в поездах, из всех щелей. Столько было провозглашено человеческих прав, а человек прежде всего воспользовался лишь одним — повсюду навалить, где только сможет.
— Ну а в окопах, что ж, не так воняло?
— Ну и из этого, конечно, следует, что надо было то, окопное, дерьмо сюда натащить — в свой собственный дом? — усмехнулся Яворский.
— А по-твоему, что же, в себе надо было держать? По мне, так чем народ кормили, то нынче из него и полезло. В том самом и держали господа нас по самую ноздрю — чего ж теперь дивиться, что каждый говном норовит заплатить?
— А-а, это получается по-твоему, народ из праведного гнева нынче гадит? И пачкая говном господские ворота, тем самым воскуряет фимиам своей свободе? Не пойму я тебя, Рома. Ты что же, и впрямь в большевистскую веру крестился?
— А тут уж крестись не крестись, а все одно теперь по-старому не будет. Любого возьми, кто сытым отродясь себя не помнит да собственной земли не видел ни куска, — он нынче равенства потребует. Земли, а чего же? Со всякого, стало быть, у кого ее много. Не отдадите — сами заберут.
— Загадка ты, Рома. Сам для себя загадка. С одной стороны, ты будто за равенство, с другой же — упорно цепляешься за все, что возвышает тебя над остальными. За силу, за власть. Ты хочешь других подчинять — потому-то сейчас и пошел на толпу в одиночку. Почувствовать себя, как ты удачно выразился, потому что без власти ты и вовсе не ты. И что самое главное, ты имеешь естественное, прирожденное право на власть. Есть люди, рожденные повелевать, но это по крови не передается, верней передается не всегда, неважно, кто ты — дворянин или мужик. А есть, наоборот, такие, которые самой природой предназначены повиноваться, ходить в ярме… да-да, в ярме или в строю, что несколько облагораживает человека. И этого-то, брат, неравенства никто и никогда не выправит, как землю ни крои и барские усадьбы ни загаживай.
— А уж себя-то ты, конечно, господином полагаешь. Не хочешь отдавать ни власть, ни землю. Потому и на Дон пробираешься?
— Припозднился я на Дон. Видишь, как провожают меня. Надо было мне раньше решаться — целее бы был. А все почему? Все потому, что много думаю, как наш Извеков говорил. Уж он-то не колебался. С Корниловым был с первых дней. Корнилов как узнал про наше героическое бегство, так сразу всех к себе и вытребовал — и Женю, и меня, и Темира со всеми текинцами.
— Так, стал быть, вы вместе…
— Физически вместе, а вот душою, брат… Мы в Быхове сидели под арестом вместе с Лавром Георгиевичем, а Темир сторожил нас: когда бы не он, то есть не его Текинский полк — солдатня бы нас там на штыки подняла. Для них, текинцев, так все просто, что аж завидно мне. Корнилов — повелитель, князь, улла бояр, и все они пойдут за ним в огонь и в воду. Помнишь, как говорил Бек-Базаров? Кто кинет клич за воскрешение царя из мертвых, за тем и пойду. А я, брат, все думал. За что воевать? Есть у меня такое право, а главное, смысл — цепляться за власть, за имущество, за отцовскую библиотеку? Ты ведь тоже хотел почитать наши книжки. И тоже, разумеется, имеешь право — к свету знаний тянуться. А голодные — требовать хлеба. Мужики — передела земли. Рабочие — заводы. А раз мы собственный народ не слышали так долго, то, пожалуй, и вправду теперь по заслугам в дерьме.
— Так зачем же ты едешь? — перестал понимать Леденев.
— Я, Рома, не приемлю равенства. Да и не я — меня никто не спрашивал, устраивает ли меня Господнее творение. Сама природа не приемлет, создав людей вот именно неравными и обрекши овец на закланье волкам. А я всего лишь исполняю ее волю, я жить хочу так, как дано мне. Царем — так царем, коль рожден таковым, а рабом — так рабом. Ты пойми, все равно же придется кому-то рабом жить. Это несправедливо, но у природы нет для человека справедливости. У нее есть как есть. А большевики хотят идеала. Они всю жизнь, какая есть, не любят. Не принимают Божий дар. Хотят Создателя подправить. «Весь мир насилья мы разрушим…» Изнасилуем жизнь. Мы, дворяне, конечно, секли народ розгами, да только разве тою розгою достанешь до хребта, переломишь его, хворостиной-то? А они с ваших спин розги сняли, а наложат уж молот железный. Перековывать будут, пока кости не треснут.
— Нас зачем, мужиков? — засмеялся Роман. — Они, большевики, неужто сами власть забрали? Да кто они такие, чтоб самим? Народ и вознес, потому как увидел: вот-де кто понимает нужду и рабочего, и мужика.
— Ты, Рома, прав, но ты и ошибаешься. Вот как раз мужика-то и надобно перековать. Ну вот смотри: вы, мужики, сильнее нас, дворян, к природе вы ближе, а если вы ближе к природе, то и к неравенству вы ближе тоже. Вы, брат, на самом деле много больше, чем мы, эгоисты. Мы ведь последние сто лет искали идеал, всё думали о том, как жизнь переустроить, для всех лучше сделать. Прогресс избавил нас, аристократию, от дела выживания, от каждодневной драки за свои естественные интересы, которые у нас такие же, как и у вас. Мы оказались в положении волков в зверинце — разучились охотиться, попали в полную зависимость от вас, мужиков, которые все это время прокормляли нас, даром что наша клетка была золотой, а вы недоедали. Вы нас освободили от борьбы за жизнь, а человек, свободный от нужды, начинает витать в эмпиреях, ну то есть думать слишком много, что он такое и зачем пришел на землю. А кто много думает, тот уже мало держится за жизнь. А вашим, Рома, смыслом как было, так и остается выжить, бороться за хлеб, а там и за лучший кусок. Мужик ведь жизнь руками щупает, своим животом понимает ее, через хвост своего же быка, и он этот хвост так просто не выпустит. Он, может, и не против, чтобы у соседа-бедняка коровенка имелась, но только своей-то коровы ему не отдаст. Коль корова одна — как ее поделить? По Соломонову решению — шашкой напополам? Коровы нет ни у кого — обоим не обидно. Равенство! Так много ли ты знаешь мужиков, согласных на такое равенство? Свое отдать и пользоваться общим… ну, вот как-то по очереди? Так что это не нас, а вас, мужиков, переделывать надо. А уж тебя, мой милый, и подавно. Любого, кто хотя бы на единый волосок возвышается над средним уровнем, над слабейшими, над заурядными, надо всеми обиженными. Ну а кто не обижен — вокруг погляди. Ведь каждый на свой лад несчастен: я вот в дикой природе, пожалуй, и дня бы не выдюжил и до России бы из плена никогда не дошел, когда бы не было тебя. Ты, брат, мне можешь голову срубить, а я тебе нет, так, стало быть, я уже оскорблен твоей силой, а ты, в свою очередь, обижен моей образованностью. Ну вот и будут нас большевики равнять — через такую, может, кровь, какую мы, смешная горстка паразитов, и за тысячу лет из народа не высосали. Крови ты не боишься, кровь — твое ремесло, е-сте-ство, а себя потерять, со своим естеством — насчет этого как? Ты согласен, чтоб каждый себя потерял, такого, каким его создал Господь? Пойми, что ненавистное тебе неравенство необходимо для существования всего и вся. Мужик пашет землю и тем и хорош, что он на своем месте. Мы — ваши захребетники, но именно наша в шести поколениях сытость и дала нам возможность понимать красоту.
