Гордон, вошедший в город в то утро, увидел «ужасную картину. Мертвые были похоронены во рву, русские вместе с англичанами». Далее он пишет: «Мы вошли в город… и так странно не слышать стрельбы. Это был роскошный город, а его бухта великолепна»
[745]. Несколькими днями позже Пирогов, размышляя об эвакуации русских войск, заметил: «Один акт трагедии кончился; начинается другой, который будет, верно, не так продолжителен»
[746]. Можно только гадать, остался бы он с ранеными русскими солдатами, если бы все еще служил в городе. Только 8 сентября русские потеряли почти 13 тысяч человек, а союзники — больше 10 тысяч, причем большую часть во время штурма Второго бастиона, Малахова кургана и Большого редана
[747]. Южная часть Севастополя досталась союзникам очень высокой ценой. Но что дальше и была ли оправданна такая цена? Размышления над этим и взаимные обвинения были неизбежны для обеих сторон.
Часть III. Город революции
8. Руины, мир и восстановление
Помпея сохранилась куда лучше Севастополя. В какую сторону ни глянь, всюду развалины, одни только развалины!
[748]
Марк Твен. Простаки за границей, или Путь новых паломников
РАЗМЫШЛЕНИЯ
В тяжелых условиях осады русские войска на протяжении 349 дней упорно защищали южную часть Севастополя. Отразив все, кроме одной, атаки союзников 8 сентября 1855 г., гарнизон отступил на другую сторону бухты по понтонному мосту и на лодках, сохраняя порядок. Независимый комментатор, хотя и не очевидец тех событий, майор Ричард Делафилд из армии США, описывал эту операцию как «мастерски выполненный отход, делающий честь русскому военному гению и дисциплине»
[749]. Теперь противников разделяла почти тысяча метров воды. Нет особого смысла рассуждать, что было бы, прими Горчаков решение продолжить оборону Севастополя. Достаточно сказать, что союзники возобновили бы массированную бомбардировку и предприняли новые атаки свежими силами. И действительно, утром 9 сентября Шотландская дивизия сэра Колина Кэмпбелла была готова начать атаку на Большой редан. Потери обеих сторон были бы очень велики, но в исходе сражения сомневаться не приходится: рано или поздно союзники прорвали бы оборону Севастополя в нескольких местах.
Британские и французские войска заняли центр города и военно-морскую инфраструктуру, однако воспользоваться сложившимся положением было трудно. Не существовало простого способа атаки на чрезвычайно сильно укрепленный противоположный берег. Русские удерживали северную часть Севастополя до конца войны. Тем не менее британские и особенно французские войска добились серьезных успехов. В глазах правительств и общества не имело особого значения, можно использовать порт Севастополя или нет. Гораздо важнее был тот факт, что его отобрали у русских. В любом случае после затопления оставшихся кораблей в сентябре 1855 г. Черноморский флот перестал существовать. То есть была достигнута конечная цель всей кампании.
Неудивительно, что высшее российское командование подчеркивало мужество и самопожертвование защитников Севастополя, стараясь прославлять героическую оборону и замалчивать необходимость эвакуации. Оно стремилось не только поблагодарить солдат и моряков, поднять их боевой дух, но и оправдать свои действия и представить исход сражения в положительном свете. Приказы, изданные в тот день, описывали эвакуацию в высокопарных выражениях — они, как с гордостью отметил Тотлебен, «всегда будут дороги каждому защитнику Севастополя»
[750]. Целевой аудиторией этих документов были не только защитники города, но и вся русская армия. После такой продолжительной обороны внезапная потеря города взволновала все общество, даже тех, кто жил далеко от двух столиц, Санкт-Петербурга и Москвы. Например, друг погибшего генерала Нахимова, бывший морской кадет и декабрист М. А. Бестужев писал из далекого сибирского города Селенгинска: «Севастополь пал, но с такою славой, что каждый русский, а в особенности моряк, должен гордиться падением, которое стоит блестящих побед»
[751]. Эти противоречивые чувства отражали гордость стойкостью защитников Севастополя, которую испытывала вся нация.
Александр II первым публично отозвался на потерю Севастополя. 30 августа (11 сентября) 1855 г. император обратился с высочайшим приказом к «Российским Армиям», выразив «живейшую признательность храброму гарнизону Севастопольскому, за неутомимые труды его, за кровь, пролитую им в сей почти целый год». Императорский приказ оканчивался вдохновенными патриотическими словами, которые задали тон российской историографии, посвященной обороне города. Вспомнив Полтавское (1709) и Бородинское (1812) сражения, царь заявил, что «имя Севастополя, столь многими страданиями купившего себе бессмертную славу, и имена защитников его пребудут вечно в памяти и сердцах всех русских»
[752].
Приказ князя Горчакова сухопутным и морским силам Крыма, датированный 31 августа (12 сентября), адресован «храбрым товарищам». Оправдывая свое решение эвакуировать южную сторону, он сравнивал потерю города с оставлением Москвы в 1812 г. и утверждал, что оборону Севастополя можно сравнить с Бородинской битвой. Неизвестно, помогли ли эти исторические примеры поднять дух десятков тысяч измотанных солдат и моряков, которыми он командовал. Однако его следующее заявление вряд ли вызвало у них доверие. Храбрясь — или даже игнорируя действительность, Горчаков заявлял: «Севастополь приковывал нас к своим стенам. С падением его мы приобретаем подвижность, и начинается новая война, война полевая, свойственная духу русского солдата»
[753]. Вероятно, у переживших сражения на Альме, под Балаклавой, Инкерманом и на Черной речке, были совсем другие воспоминания и чувства.
Неизвестно, был ли русский главнокомандующий достаточно компетентен — не говоря уже о его психологическом состоянии, — чтобы возглавить новую кампанию. Он покинул горящую южную часть Севастополя в подавленном настроении. Подходя к пристани, чтобы переправиться на противоположную сторону бухты, князь «видимо старался поддерживать бодрость… Но бодрость его, по мере схода по двум уступам лестницы, заметно его покидала, и, приблизившись к катеру, он взглянул на чистое ночное небо и сказал по-французски, чтобы не быть поняту присутствующими матросами: „Я вижу мою несчастную звезду! (je vois mon étoile de malheur)“»
[754]. Горчаков не только не смог проявить себя как военачальник, но и не умел вселять оптимизм в других. Вскоре после падения города один из самых суровых критиков Горчакова, Пирогов, посетил северную сторону. Долго разглядывая — невооруженным глазом и в подзорную трубу — Малаховскую башню и другие укрепления по ту сторону рейда, он заметил: «На этих днях я видел две знаменитые развалины: Севастополь и Горчакова. Бухта разделяет одну от другой»
[755].
