ЛЕВ ТОЛСТОЙ И ОБОРОНА СЕВАСТОПОЛЯ
Судьба Льва Николаевича Толстого и история Севастополя пересеклись через несколько недель после Инкерманского сражения. Несколькими годами раньше повеса знатного происхождения бросил учебу в Казанском университете и делил свое время между азартными играми, питейными заведениями и публичными домами Москвы и Петербурга. В 1851 г., в возрасте двадцати трех лет, нанеся серьезный ущерб своему состоянию и репутации, Толстой поехал на Кавказ к брату и поступил на военную службу. После начала войны с Османской империей в 1853 г. он перевелся в штаб своего дяди, генерала М. Д. Горчакова, который командовал Дунайской армией. После прекращения боевых действий в Дунайских провинциях и отступления русских с этой территории в августе 1854 г. Толстой заскучал — служба в штабе утомляла его. В конце октября 1854 г. в письме к своей тетке Т. А. Ергольской из «провинциального, красивого» Кишинева
[621] Толстой радовался известиям из Крыма — «сегодня мы узнали о победе Липранди», то есть о Балаклавском сражении. Не желая пропустить главные события, он мечтал «о походной жизни» и признавался в «чувстве зависти»
[622] к тем, кто участвовал в войне.
Толстой попал в Севастополь в конце ноября 1854 г. На протяжении следующих девяти месяцев он нес службу в городе и записывал свои впечатления в наполовину автобиографической манере. Впечатления от знакомства с городом изложены в самом начале первого из трех «Севастопольских рассказов» («Севастополь в декабре месяце»).
«Утренняя заря только что начинает окрашивать небосклон над Сапун-горою; темно-синяя поверхность моря уже сбросила с себя сумрак ночи и ждет первого луча, чтобы заиграть веселым блеском; с бухты несет холодом и туманом; снега нет — всё черно, но утренний резкий мороз хватает за лицо и трещит под ногами, и далекий неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый раскатистыми выстрелами в Севастополе, один нарушает тишину утра. На кораблях глухо бьет 8-я склянка»
[623].
Пересекая рейд с севера на юг, путешественник слышит «звуки голосов, по воде долетающих до вас, и величественные звуки стрельбы, которая, как вам кажется, усиливается в Севастополе». Затем он испытывает те же чувства, что и многие другие, впервые оказавшиеся в городе: «Не может быть, чтобы при мысли, что и вы в Севастополе, не проникло в душу вашу чувство какого-то мужества, гордости, и чтоб кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах…» Высадившись на Графской пристани, Толстой видит такую картину:
«На набережной шумно шевелятся толпы серых солдат, черных матросов и пестрых женщин. Бабы продают булки, русские мужики с самоварами кричат сбитень горячий, и тут же на первых ступенях валяются заржавевшие ядра, бомбы, картечи и чугунные пушки разных калибров. Немного далее большая площадь, на которой валяются какие-то огромные брусья, пушечные станки, спящие солдаты… Направо улица загорожена баррикадой, на которой в амбразурах стоят какие-то маленькие пушки… Налево красивый дом… под которым стоят солдаты и окровавленные носилки, — везде вы видите неприятные следы военного лагеря».
Довольно скоро воображаемый гость сталкивается с реалиями войны. В большой зале собрания, переоборудованного под полевой госпиталь, его поражает «вид и запах 40 или 50 ампутационных и самых тяжелораненых больных, одних на койках, большей частью на полу». Затем он видит хирургов, которые «заняты отвратительным, но благодетельным делом ампутаций». «Выходя из этого дома страданий, вы непременно испытаете отрадное чувство», — отмечает Толстой. В то же время вы «почерпнете сознание своего ничтожества и спокойно, без нерешимости пойдете на бастионы…». В подобных зарисовках Толстой поведал России ужасную правду о битве за Севастополь, так не похожую на рассказы о героизме, которые до сих пор доходили до публики.
Дорога сквозь город к центральному, находящемуся под огнем противника Четвертому бастиону, который британцы называли Флагштоком, была непростой:
«Недалекий свист ядра или бомбы, в то самое время, как вы станете подниматься на гору, неприятно поразит вас. Вы вдруг поймете и совсем иначе, чем понимали прежде, значение тех звуков выстрелов, которые вы слушали в городе. Какое-нибудь тихо-отрадное воспоминание вдруг блеснет в вашем воображении; собственная ваша личность начнет занимать вас больше, чем наблюдения; у вас станет меньше внимания ко всему окружающему, и какое-то неприятное чувство нерешимости вдруг овладеет вами».
Толстой искусно создает у читателя ощущение усиливающейся опасности. «Как вам кажется, недалеко от себя слышите вы удар ядра, — пишет он, — со всех сторон, кажется, слышите различные звуки пуль, — жужжащие, как пчела, свистящие, быстрые или визжащие, как струна, — слышите ужасный гул выстрела, потрясающий всех вас и который вам кажется чем-то ужасно страшным». Всякий, кто попадал под обстрел, согласится, что это очень реалистическое описание боя.
Узкая траншея наконец приводит к Четвертому бастиону. «Вы снова выходите на батарею — на площадку, изрытую ямами и обставленную турами, насыпанными землей, орудиями на платформах и земляными валами». Затем Толстой переключает внимание на орудийные расчеты:
«…живо, весело, кто засовывая в карман трубку, кто дожевывая сухарь, постукивая подкованными сапогами по платформе, подойдут к пушке и зарядят ее. Вглядитесь в лица, в осанки и в движения этих людей: в каждой морщине этого загорелого, скуластого лица, в каждой мышце, в ширине этих плеч, в толщине этих ног, обутых в громадные сапоги, в каждом движении, спокойном, твердом, неторопливом, видны эти главные черты, составляющие силу русского, — простоты и упрямства».
Так Толстой отдает дань уважения своим соотечественникам. Но мысли читателя внезапно прерываются — рассказчик дергает за вытяжной шнур.
«Вдруг ужаснейший, потрясающий не одни ушные органы, но всё существо ваше гул поражает вас так, что вы вздрагиваете всем телом. Вслед за тем вы слышите удаляющийся свист снаряда, и густой пороховой дым застилает вас, платформу и черные фигуры движущихся по ней матросов».
Толстой описывает классическую артиллерийскую дуэль между стоящими друг против друга батареями, когда стрельба ведется строго по принципу «око за око». На четвертой батарее русский орудийный расчет спокойно ждет прилета ядра или гранаты. Среди них разрывается выпущенный из мортиры снаряд. Наблюдателя «поражает стон человека». Смертельно раненного поднимают на носилки, и он «с трудом, дрожащим голосом говорит товарищам: „простите, братцы!“».
