Что же касается теории разбитых окон, то в академических кругах ее не жалуют, потому что она, как кажется, доказывает правоту консерваторов (в том числе бывшего мэра Нью-Йорка Руди Джулиани): уровень насилия регулируется скорее законом и порядком, чем «искоренением» бедности и расизма. С помощью обычных методов было практически невозможно доказать, что теория разбитых окон работает, поскольку города, придерживающиеся этой стратегии, нанимают и большее количество полицейских
[309]. Но в остроумном исследовании, о котором недавно писали в журнале Science, теорию разбитых окон подтвердили, не отступая от золотого научного стандарта — практического эксперимента с контрольной группой.
Трое ученых из Голландии выбрали переулок в Гронингене, где жители города паркуют свои велосипеды, и приклеили по рекламному проспекту к рулю каждого из них. Чтобы воспользоваться велосипедом, его хозяину нужно было избавиться от флаера, но хитрые экспериментаторы убрали все урны, так что велосипедистам нужно было или забрать проспект с собой, или бросить его на землю. На стене над припаркованными велосипедами висело приметное объявление о запрете граффити. Сама стена была или сплошь покрыта граффити (для экспериментальной группы) или же абсолютно чиста (для контрольной группы). При наличии граффити на земле оказывалось в два раза больше рекламных проспектов — в точности так, как предсказывает теория разбитых окон. В других исследованиях было показано, что люди мусорят больше, если в поле их зрения попадают брошенные магазинные тележки или если они слышат вдалеке взрывы запрещенных петард. Подобные обстоятельства влияют не только на мелкие правонарушения вроде выбрасывания мусора на улицах. Еще в одном эксперименте прохожих соблазняли почтовым конвертом с надписанным адресом: он торчал из почтового ящика и сквозь бумагу просвечивала банкнота в пять евро. Если почтовый ящик был покрыт граффити или окружен мусором, четверть прохожих решалась на воровство; если же ящик был чистым, число воришек уменьшалось вдвое. Исследователи утверждают, что окружающая среда, которую содержат в порядке, возбуждает чувство ответственности не столько силами сдерживания (поскольку полиция Гронингена редко наказывает за выбрасывание мусора), сколько оповещая о социальных нормах: здесь принято соблюдать правила
[310].
~
Следовательно, чтобы объяснить спад преступности в 90-х, мы должны посмотреть, какие нормы и как изменились в это время (точно так же, как именно изменение норм помогло объяснить рост числа преступлений тремя десятилетиями ранее). Хотя полицейская реформа почти наверняка внесла свой вклад в стремительное снижение насилия в США, в частности в Нью-Йорке, не стоит забывать, что Канада и Западная Европа тоже увидели спад насилия (хотя и не такой значительный), а они не переполняли свои тюрьмы и полицейские участки. Даже самые упрямые специалисты по криминальной статистике сдались и согласились, что основное объяснение следует искать в культурных и психологических изменениях, с трудом поддающихся подсчету
[311].
Великий спад насилия в 1990-х — одно из проявлений эволюции общественной морали, которую вполне можно назвать процессом повторной цивилизации (рецивилизации). Начать с того, что некоторые из наиболее безумных идей 1960-х потеряли свою привлекательность. Крах попыток построения коммунизма и осознание вызванных им экономических и гуманитарных катастроф лишили революционное насилие романтического флера и заронили сомнения в разумности перераспределения богатства под дулом пистолета. Широкая осведомленность об изнасилованиях и сексуальных домогательствах сделала идею «Если тебе нравится, сделай это!» в глазах людей отталкивающей, а не освобождающей. Чудовищную безнравственность насилия в бедных районах — детей, попавших под случайные пули, церкви, заполненные вооруженными гангстерами на похоронах убитых подростков, — уже нельзя было объяснить естественной реакцией на расизм и бедность.
Результатом стала волна цивилизационных наступлений. Как мы увидим в главе 7, позитивным наследием 1960-х гг. стали революции гражданских прав — прав женщин, детей, гомосексуалов, консолидировавшихся в 1990-е, когда беби-бумеры сами стали истеблишментом. Их нетерпимость к изнасилованиям, избиениям, преступлениям на почве ненависти, преследованию геев и жестокому обращению с детьми способствовала переосмыслению идеи закона-и-порядка на прогрессивных основаниях, а усилия по превращению жилых районов, рабочих мест, школ и улиц в безопасные для уязвимых групп места (как в феминистической кампании протеста «Вернем себе ночь»
) сделали жизнь безопасней для всех.
Одно из наиболее впечатляющих цивилизационных наступлений 1990-х было предпринято афроамериканскими сообществами, поставившими перед собой цель заново цивилизовать своих молодых людей. Как и при усмирении Американского Запада 100 лет назад, больше всего усилий приложили женщины и церковь
[312]. В Бостоне группа священников, возглавляемая Рэем Хаммондом, Юджином Риверсом и Джеффри Брауном, вела работу по снижению уровня бандитизма в сотрудничестве с полицией и социальными службами
[313]. Они использовали свое знание местных сообществ, чтобы выявить самых опасных членов банд и дать им понять, что полиция и соседи за ними наблюдают. Для этого проводились встречи с самими участниками банд и с бабушками и матерями. Лидеры местных общин тоже помогали останавливать круговорот мести: они брали на особый контроль любого члена банды, если он недавно подвергся оскорблению, и принуждали его отказаться от мести. Вмешательство было эффективно не только из-за угрозы ареста, но и из-за внешнего давления, обеспечивающего считавшему себя оскорбленным выход из ситуации. Он мог отступить, не потеряв лица, — так два сцепившихся драчуна позволяют тщедушным свидетелям растащить их в разные стороны. Эти усилия увенчались «Бостонским чудом» 1990-х: уровень убийств в городе упал в пять раз и с тех пор, с некоторыми флуктуациями, остается на низком уровне
[314].
Полиция и суды, в свою очередь, стали использовать уголовные наказания не только как жесткое средство сдерживания и лишения прав, но для подтверждения и укрепления легитимности власти — второй стадии процесса цивилизации. Система уголовного правосудия работает исправно не потому, что «рациональные агенты» знают, что Большой Брат следит за ними в режиме 24/7 и в случае чего набросится и наложит взыскание, превышающее любую незаконно приобретенную выгоду. Ни у одной демократии нет ни ресурсов, ни желания превращать общество в подобие ящика Скиннера
. Преступления в принципе можно выявить и наказать только выборочно, и отбор образцов должен быть достаточно справедлив, чтобы граждане считали легитимным режим в целом. Человек верит в легитимность власти, если чувствует, что система устроена так, что он сам и, что важнее, его противники имеют все шансы понести наказание в случае нарушения закона, так что все они могут научиться подавлять свои побуждения к хищничеству, упредительным ударам и самочинной мести. Но во многих юрисдикциях США наказание было столь непредсказуемо, что представлялось скорее невезением, чем закономерным последствием запрещенного поведения. Преступники безнаказанно нарушали испытательный срок, проваливали проверку на наркотики, видя, что их приятелям все это тоже сходит с рук, но однажды ни с того ни с сего становились жертвами злого рока и отправлялись за решетку на долгие годы.
