V
Решительно, отец приносил мне одни несчастья, как при жизни, так и после смерти. Покидая Венгрию, чтобы никогда туда не вернуться, я чувствовал себя как никогда поляком и с волнением думал о матери.
По воле случая незадолго до того один мой дядя оставил мне наследство в Литве. Я стал полноправным польским
[20] дворянином и тем самым вступил в сложную и захватывающую политическую игру, которую вела эта страна.
До тех пор я был знаком лишь с тиранией, и для меня это было привычное устройство власти, будь то в нашем замке или при венском дворе, и потому я не видел необходимости с нею бороться. Как амфибия, с рождения жившая только в воде, я не знал, что дышать можно и в другой среде. Башле не единожды мне на это указывал. Он часто говорил об абсолютной власти и о злоупотреблениях, к которым она приводит. То ли из осторожности, то ли из желания заставить меня самостоятельно осознать всю ее вредоносность, он никогда не приводил конкретных примеров, так что обучение в данной области оставалось чисто теоретическим.
В день, когда отец изгнал его из замка, я впервые воочию увидел воплощение идей Монтескье, которого Башле часто цитировал. Сосредоточив в своих жестких руках все виды власти — законодательную, исполнительную и судебную, — отец имел полную возможность самому устанавливать закон, заявлять о его нарушении и приводить в исполнение наказание, которое сам же и определял. Точно так же глава империи, суверенная владычица Австрии, вынесла мне приговор без всяких на то оснований, в силу такого же злоупотребления всеми видами власти, которые сошлись в ее руках.
В Польше я впервые обнаружил, что имелась возможность отказаться от подобного абсолютизма. Польское дворянство было помешано на свободе. Разумеется, речь шла пока что о свободе для них самих, а не для народа. Но ее дух способствовал тому, что в стране воцарилась атмосфера страстных споров. Свобода доходила до крайностей и в отсутствие пресловутого разделения властей, о котором столько говорил Башле, готова была сама себя уничтожить. Окрестные тираны раздували угли и ждали только случая, чтобы раздробить страну, если политический кризис ослабит ее еще больше. Российские цари проявляли наибольшую активность в этой пагубной игре. Таким образом, Польша намного раньше других стран испытывала на себе парадоксы и пределы свободы. Эта великая вещь может существовать только в благоприятном для нее мире. Нечего и говорить, что мир таким не был.
Дело было почти решенное. Польша, крайне ослабленная разделами, оказалась под безжалостным политическим надзором России, сговорившейся с Пруссией и Австрией, которые ждали своей доли. Поляки не могли сносить иностранный диктат. Они были горячими приверженцами свободы, которая так дорого им обошлась. В городе Бар была образована конфедерация, целью которой было сопротивление русским и всем прочим. Я принял в ней участие. Конфедераты попросили меня быть наготове.
Когда они призвали меня, чтобы принять участие в сражении, я покинул корабли, а также оставил планы стать мореплавателем и с энтузиазмом присоединился к конфедерации.
Мои представления о войне стали более зрелыми. Я выбрал военную карьеру исключительно из любви к физическим упражнениям, приверженности к армейскому братству и инстинктивной потребности дать моей слишком буйной натуре возможность выплеснуть излишек энергии. Горечь от потери Башле и твердое намерение как можно скорее покинуть замок также сыграли свою роль.
Первые же сражения лишили меня этих мечтательных иллюзий. Я увидел жестокость, кровь, меня возмутило варварство боя. Но впоследствии, размышляя над этим — а время поразмыслить у меня было, когда я долгими часами стоял на вахте на юте одного из судов, — я научился проводить различие. Что касается варварства боя, то тут меня возмущала прежде всего его необоснованность. Мои солдаты убивали противника, не понимая, почему они это делают. Просто потому, что извращенное общество предписало им это занятие. Собственно, в военном ремесле меня возмущала не война, а ремесло.
И напротив, если сила была поставлена на службу идеалу — как это имело место в Праге, — если она стремилась побороть зло и заменить его если не на добро, то, по крайней мере, на что-то лучшее, тогда оружие становилось инструментом цивилизации. Свобода и была для меня таким идеалом, во всяком случае в борьбе с тиранией. Такая битва предполагала применение силы. Как выразился Жан-Жак Руссо в одной своей фразе, смысл которой долгое время был мне неясен и до сих пор вызывает сомнения: «Следует принуждать людей быть свободными». Присоединясь к Барской конфедерации и борясь с российской тиранией, я чувствовал себя вправе применять силу и даже убивать.
В таком умонастроении я и отправился в Краков, где конфедераты подняли мятеж. Я прибыл туда как раз в тот день, когда русские пошли на приступ. Меня возвели в чин генерал-полковника и поставили во главе всей кавалерии. Я отправился принимать командование полком из шестисот человек в соседний гарнизон и с боями провел его в осаждаемый город. Подробности той войны не стоят того, чтобы сейчас о них рассказывать. Замечу только, что сражался я с легким сердцем и мои соратники, как и мои противники, оказали мне честь, признав меня храбрым человеком. Я вел за собой людей, используя те же методы, подсказанные Башле, которые уже опробовал на службе в Австрии. На этот раз я мог предложить им кое-что получше, чем просто братскую отзывчивость. Равенство между нами имело смысл, хоть я и был их командиром и они охотно это принимали. Главное, что нас объединяло, — борьба за свободу и ненависть к тирании. Я читал им длинные пассажи из Вольтера, которые по ночам переводил на польский. Их восхищали его идеи, они придавали бойцам моральные силы, чтобы сражаться осознанно, а не как животные.
Опасность была повсюду и не всегда там, где ее следовало ждать. Если отношения с мужчинами складывались все лучше и лучше, то с женщинами приходилось быть настороже. Перед ними я все еще был безоружен и постоянно рисковал угодить к одной из них в плен — еще до того, как оказался в плену у русских.
Следует признать, что все мое предшествующее образование закалило меня и помогло выработать необходимую ловкость, но оставалась область, в которой мне еще предстояло многому научиться: любовь.
Мои отношения с женщинами в замке сводились к отдаленному обожанию, которое я питал к матери, презрительному равнодушию, которое выказывали мне сестры, и к пугливой и опасной послушности служанок. Башле, чья жизнь протекала в одиночестве и явном воздержании, не мог послужить мне тут примером. Он много рассказывал о любовных историях Дидро, о благородных покровительницах Жан-Жака. Но казалось, он говорил скорее о музах, чем о существах из плоти. В отрочестве бурление крови заставляло меня с особым волнением поглядывать на крестьянок, которых мы встречали во время наших вылазок. Но под строгим надзором Башле не могло быть и речи ни о каких заигрываниях. Кстати, отец этого не спустил бы, хотя, как я узнал позже, сам иногда отлучался ради удовлетворения своих потребностей, навещая для того и предназначенный дом, стоящий на отшибе в самом отдаленном из наших городков.
