Узнав о его происках благодаря болтливости сообщника, я велел отыскать всех в городе и собрать в гостиной на первом этаже одного из наших домов. Я рассказал о своем выборе и об опасениях, что некоторые заняли противоположную позицию, совершенно очевидно руководствуясь денежными соображениями. Степанов был так уверен в их поддержке, что встал и осыпал меня бранью. Говоря от имени тайной мощной группировки, которую он создал и куда входили многие присутствующие, он обвинил меня в том, что я присвоил одному себе все выгоды от нашей экспедиции. Я предъявил доказательство его собственной продажности, которым предусмотрительно обзавелся. Последовало всеобщее замешательство и ропот. Степанов при поддержке дюжины человек расталкивал тех, кто обвинил его в новом предательстве. В общей сумятице ему удалось подняться на второй этаж и проникнуть в мою комнату, чтобы завладеть моими бумагами. Но к счастью, как я уже сказал, бумаг там не было. Я выбил дверь и увидел, что Степанов пытается вскрыть замок моего сундука. Схватив пистолет, он выстрелил в меня, но, по счастью, промахнулся. Два моих товарища схватили его.
Стычка внизу продолжалась. То, что я, спустившись, обнаружил, наполнило меня великой печалью: Олег Винблад, мой дорогой друг, с которым мы не расставались от самой Казани, хранивший мне верность во всех испытаниях и так часто рисковавший своей жизнью, чтобы защитить мою, сам Олег на сей раз встал на сторону Степанова. Позже я узнал, что он был по уши в игорных долгах и предпочел продаться англичанам, нежели признаться мне в своих бесчинствах. Я посадил его под арест вместе со Степановым, но его предательство оставило меня безутешным.
В моих глазах это стало доказательством того, что город, занятый исключительно наживой, мог развратить самые чистые души. И следовало покинуть его как можно скорее. Нам еще предстояло преодолеть последние препятствия со стороны китайских властей. Вице-король провинции передал мне настойчивое приглашение посетить Кантон, а затем Пекин. Несмотря на интерес, который вызывала у меня перспектива увидеть центральные районы и север Китая, я решил больше не откладывать возвращение в Европу и отказался.
Через некоторое время я узнал, что тот самый правитель, прознав о нашем бегстве из России, задумал отослать нас обратно ради укрепления отношений Китая с правительством русской императрицы.
Я вновь прибег к покровительству господина Ле Бона, французского архиепископа. Он посоветовал нам ждать на месте прибытия судов компании, которые шли из Кантона, и подняться на борт уже в порту Макао. За время ожидания и отчасти в благодарность за эту защиту пришлось дать вежливый отпор сонму священников, которые решительно намеревались заставить нас покинуть лоно православной церкви. Я не преминул довести до их сведения, что сам я католик, но не стал выказывать скептицизм, который внушил мне Башле.
На самом деле, пройдя через все испытания и предаваясь глубоким размышлениям, на которые наводило меня открытие мира, я склонялся к антиклерикальному деизму, более близкому к Вольтеру, чем к Юму.
У меня было множество случаев убедиться, до какой степени меняются и догматы, и верования в зависимости от священников, которые, несмотря на различия в ритуалах богослужения, все как один стремятся ограничить свободу людей и внушить им бессмысленную ненависть.
Не больше, чем Башле, я верил в божественное Провидение, в жертву которому мы должны приносить и наш разум, и нашу волю. И тем не менее, когда я столько ночей прокладывал путь по ослепительно-ярким звездам в черном небе, мне казалось, что каждому из нас предначертана своя особая судьба. Что бы мы ни делали, мы были обречены принять и прожить ее. Лично моя была неслыханной и порой, вечерами, вызывала слезы на глазах.
Так случилось и той первой январской ночью, когда мы все вместе покидали порт Макао на мощных французских судах. Только представьте себе, господин Франклин, ведь еще два года назад я был узником в Сибири и дрожал от холода в снегах. А в ту минуту, прижимая к себе Афанасию, свободный от ответственности руководителя и вообще ото всех обязанностей, я с наслаждением подставлял лицо порывам теплого ветра. Мы шли под всеми парусами, оконечность бушприта была направлена на экватор. Мы надеялись только на счастье.
* * *
Рассказ Августа не слишком взволновал Бенджамина Франклина, хотя был не менее интересен. Ровный голос рассказчика, его стремление к объективности и осторожность в выражениях, когда речь заходила о чувствах, делали повествование более холодным. Франклин слушал, ничего не упуская, но и не теряя спокойствия.
Когда после полудня врач зашел проведать пациента, то нашел старика безмятежным и сам успокоился.
Описанное Августом соперничество европейских стран за американский запад, за богатые пушниной острова и берега Аляски, населенные русскими, погрузило стареющего философа в мрачную задумчивость. Он уже видел в Англии, что эта нация после победы над Францией полна решимости единолично воцариться в Америке. Он знал, что англичане не смирились с американской независимостью. А потому мог оценить, насколько привлекательной была для них мысль утвердиться на восточном побережье континента после того, как инсургенты изгнали их с западного.
— Теперь мне ясно, почему они послали Кука в те края… Думаете, он был в курсе вашего путешествия и сделанных наблюдений?
— В момент, когда мы покидали Макао, — ответил Август, — я был вынужден определиться с судьбой тех моих товарищей, которые приняли предложение продаться Англии. Олег Винблад пришел с повинной, и я простил его, хотя доверие к нему было утрачено навсегда. Но Степанов был неисправим. Я приказал освободить его и, чтобы выразить мою к нему привязанность, даже подарил четыре тысячи пиастров, в тщетной надежде, что он будет мне признателен. Он уехал в Батавию и позже поступил на службу Англии. Я почти уверен, что он выдал англичанам все, что знал. Он был в курсе далеко не всех наших секретов и тем не менее был им весьма полезен.
Франклин зевал, выказывая признаки усталости, что было вполне понятно: близилась ночь. Август поднялся, собираясь уходить.
— Завтра, — сказал он, — Афанасия расскажет вам о нашем прибытии во Францию.
Она тоже встала, и он держал ее за руку. Между тем Август был явно взволнован. Франклин понял, что Август опасается этой части рассказа, и с тем большим нетерпением ожидал его. Он избегал слишком часто смотреть на Афанасию, чтобы не разгорячиться. Ему хотелось быть бодрым и выспавшимся завтра утром, когда Афанасия снова заговорит.
Афанасия
I
Август рассказал вам о нашем путешествии, и я не буду к этому возвращаться.
И все же позвольте мне сказать — хотя вы и сами, полагаю, уже предположили, — что я воспринимала все перипетии нашего плаванья совсем по-другому.
Вообразите себе, чем были для семнадцатилетней девушки эти двенадцать месяцев путешествия. Какое путешествие, о чем я говорю! Двенадцать месяцев бегства, страха, невыносимого холода и удушающей жары, скученности, голода, болезней.
