Нам удавалось играть на этих расхождениях все предшествующие недели. Племена, жившие неподалеку от территории секлавов, присоединились к нам, как и правитель по имени Розай: он был свергнут с трона, обчищен до нитки нынешним королем и жаждал мести.
Час битвы приближался. Туземцы, давно уже не знавшие подобного объединения, устраивали шумные, веселые игрища. Мальгашская ночь переливалась множеством огней. Слышался бой барабанов, отовсюду доносились крики танцоров, смех и воинственные песни.
Утром назначенного дня мы загрузили войско и артиллерию в шлюпки и туземные лодки, которые сотнями выстроились на рейде Луисбурга. Сначала морем, а потом пешком по горным тропам мы добрались до первых лагерей секлавов.
Мы различали их внизу, еще не подозревающих о нависшей над ними опасности. Первой вступила в бой артиллерия, сея ужас среди наших врагов. Воины, не привыкшие к такому оружию, обратившись в бегство, распространяли слух о напавших на них демонах. Война была легкой, мы сметали все лагеря противника, встававшие на нашем пути. Секлавы тысячами сдавались нашему авангарду.
Когда я уже собирался отдать приказ продвигаться дальше, мне нанес визит вождь одного из племен по имени Тихенбато, который посчитал правильным оказать нам сопротивление и присоединиться к секлавам. Он явился с посланием от их короля, предлагавшего мир и договор о дружбе. Я сообщил о своих условиях. Переговоры начались, но главная цель была достигнута: война принесла нам победу.
Я вернулся в Луисбург, расставив посты по всей территории секлавов во избежание дальнейших враждебных действий.
Приехав, я нашел Афанасию уже на ногах, почти выздоровевшей и счастливой тем, что держит Шарля у груди. На смену тревоге последних недель пришло огромное счастье. Само небо, вновь ставшее лазурным и прозрачным, казалось, радовалось с нами. Мягкое тепло подсушивало землю, и было приятно посидеть в прохладной тени.
Мы стали хозяевами всего острова — и отнюдь не ценой жестокого господства. Между вождями всей территории установились прочные дружеские связи, и я не сомневался, что вскоре к нам присоединятся и секлавы. Никогда я не стремился превратить аборигенов в рабов, а с тех пор, как я начал делать все возможное, чтобы объединить их, а не разделить, между нами возникло доверие, доказательства которого они давали мне ежедневно.
Празднества, которые они устроили, чтобы отметить нашу общую победу, стали для них поводом не только выразить мне признательность, но и продемонстрировать привязанность. Рауль, Раффангур, Хиави и многие другие окружили меня как друзья, как братья. Кстати, я видел, что мои солдаты, служившие бок о бок с туземцами, испытывали к ним такие же теплые чувства.
Царила удивительная гармония. Но я опасался, что это взаимопонимание, уважение и братские чувства никогда не будут поняты хозяевами Французского острова или Бурбона.
Правители этих островов всегда рассматривали Мадагаскар как обширный запасник рабов, населенный примитивными и враждебными аборигенами. Именно по этой причине они не желали, чтобы там основали форт и тем более колонию. Я прекрасно понимал, что они вряд ли прислушаются к моим словам, решись я рассказать им о том, что мы тогда переживали. Возможно, у нас было бы больше шансов в Версале, где люди не так узколобы, а предрассудки не так укоренились?
Последовавшие дни были странными. По всей логике, они должны были быть отмечены нескончаемой радостью. На остров пришел мир. Вокруг нас были друзья. Афанасия разрешилась от бремени. Наш маленький Шарль купался в любви. Туземные женщины оспаривали друг у друга право держать его на руках или отгонять мошкару, обмахивая колыбельку банановыми листьями.
И тем не менее в Луисбурге и его окрестностях сгущалась одуряющая атмосфера тревоги, почти страха. Вожди — некоторые прибыли издалека с намерением сражаться бок о бок со мной — не спешили покинуть нас. Они отослали большую часть своих войск, но оставались поблизости от меня. Никто ничего не говорил. Казалось, все боятся какой-то новой угрозы.
Однако со стороны островитян опасаться было нечего. Все известия, поступавшие от секлавов, указывали на то, что они дорожат миром и дружбой, которые они же и провозгласили. Казалось, моя победа убедила их в том, что я и впрямь потомок Рамини. Родство с такой легендарной личностью делало их поражение менее позорным и даже оправдывало его.
Откуда же могла грозить опасность? Разумеется, со стороны Франции и ее представителей на соседних островах.
Пока что не появился ни один корабль, с которым могли бы прибыть новости. Я проводил эти дни рядом с Афанасией и нашим сыном, но я также воспользовался передышкой, чтобы обследовать некоторые близлежащие, но пока неизвестные мне районы. На каждом шагу я открывал новые богатства и красоты этого острова. Теперь я смотрел на него другими глазами, полными гордости и нежности, как если бы все это великолепие было моим, а главное — как если бы я сам стал островитянином. Я связал свою судьбу с этой землей. Я желал жить здесь и однажды здесь умереть. И моей высшей наградой было бы положить это сокровище в корзину нового короля Франции. Я не сомневался, что он оценит меня по достоинству и позволит править этой страной — к его огромной выгоде и к вящей свободе ее обитателей.
Судите сами, как я был поражен, когда новость наконец дошла до нас.
Она исходила от Хиави, ему пришлось вернуться в Фулпуант, а нам он послал с этой вестью гонцов. Они добрались до нас все в поту, задыхаясь, со сбитыми в кровь ногами. Хиави сделал все, чтобы предупредить нас, пока еще было время.
От частных торговцев, которые остановились у него, он узнал, что французский корвет «Консолант» бросил якорь на Французском острове. Он привез из Версаля двух комиссаров, посланных новым министром. В их намерения входило захватить мою персону, дабы предать меня суду, а также взять под свою власть форт, силой усмирив туземцев.
Я передал это известие вождям из моего окружения. Они выглядели подавленными, но были куда менее удивлены, чем я. В глубине души они никогда не строили иллюзий по поводу намерений Франции относительно их. Годы сопротивления французскому проникновению в их земли убедили вождей в том, что единственным стремлением этих иноземцев было порабощение местных жителей и захват их богатств.
Я боялся, что эта новость в корне изменит их мнение обо мне. По сути, с самого своего появления я действовал от имени короля Франции. От его лица я подписывал все договоры о дружбе. Туземцы могли решить, что я пособник колонистов и рабовладельцев, которые теперь явились сюда с намерением занять мое место.
Узнав о новых обстоятельствах, они удалились, не говоря ни слова, и укрылись в своих лагерях.
Должен признаться, что в какой-то момент меня охватила паника. Я располагал единственным кораблем и прикидывал, сколько времени мне потребуется, чтобы погрузить на борт семью и нескольких доверенных людей. Те, которым не удастся бежать, должны будут ожидать в форте прибытия «Консоланта». Когда я оглядываюсь назад, мне становится стыдно, что я не сумел сохранить хладнокровие. Будь я один, возможно, я отреагировал бы по-другому, но я думал об Афанасии и о невинном младенце, у которого могли отнять жизнь.
