Затем вожди торжественно объявили обо всем толпе туземцев, которая ответила радостными криками. Я сразу же сказал, что жертвую двух быков, чтобы угостить толпу, и восторженные крики раздались вновь.
Незадолго до наступления ночи наблюдательный пункт известил о появлении трехмачтового судна. Вскоре на рейде встал «Консолант». Начиналось новое сражение.
V
Вы достаточно пожили и знаете, что самые драматичные моменты в жизни бывают и самыми счастливыми. У наших чувств иная скорость, чем у мира вокруг нас. Вот так на пике тревог, когда с часу на час ожидалось появление вестника бедствий, мы с Афанасией пережили моменты беспредельного блаженства. По правде говоря, я и не думал, что способен так любить и без всякого сопротивления принимать дарованное счастье. Ничто в моем детстве на располагало меня к этому. И когда мой воспитатель Башле призывал меня искать счастья, то делал он это с унылой безнадежностью человека, который счастья ни разу не испытал.
Афанасия рассказала вам, к какой хитрости она прибегла, чтобы раскрыть мне глаза. В тот момент я пережил потрясение, ничего не зная о тщательной подготовке. С тех пор мы не раз вспоминали об этом и смеялись. Мало сказать, что я совершенно не сержусь на Афанасию за ее тогдашние уловки, я глубоко ей признателен.
Благодаря этому на Мадагаскаре я сумел дать определение своим чувствам. Я просто был без ума от любви. Рождение Шарля не только не умалило этой любви, напротив, оно ее умножило. Я научился выражать ее, предаваться ей без остатка. Мирное существование на острове позволяло мне все успевать. Вместе с туземными вождями я трудился над созданием таких законов, которые обеспечили бы в стране справедливое правление и, признавая власть суверена, накладывали бы на нее ограничения. Я вдохновлялся идеями Джона Локка и Монтескье и старался донести их до мальгашей с помощью наших переводчиков.
К моему большому удовлетворению, они восприняли эти взгляды, проявив критический ум и незаурядную проницательность. Концепция, согласно которой они соглашались передать власть в руки монарха при условии, что тот гарантирует их свободу и защитит их естественные права, привела их в восторг. Они прекрасно понимали, что если они признали меня своим ампанскабе, то лишь потому, что я обязался не порабощать их, не навязывать им какую-либо религию и защищать их свободу.
Вопрос об уравновешивании властных полномочий был более сложным. До сих пор на острове ответом на злоупотребление властью оставалось бегство на другую территорию. Я объяснил им, что примерно таким было положение в Италии с ее обилием герцогств и королевств. В сущности, туземцы с этим свыклись, и мне пришлось зарыться в тексты Монтескье, чтобы найти аргументы, способные убедить их, что бегство от тирании, без сомнения, благо, еще лучше — бороться с ней, но идеал — это не дать ей зародиться.
Как ни парадоксально, в этих спорах моим уязвимым местом было то, что пославшее меня на остров государство демонстрировало ничтожно мало примеров политической мудрости. Островитяне могли сколько угодно слушать мои рассуждения о справедливости и достойном правлении, однако то, что они наблюдали в моих отношениях с Французским островом, сводилось к обману, произволу и насилию, от чего я, как сам утверждал, пытался их избавить.
В ответ на эти возражения я обращал их внимание на то, что они, не будучи отягощены многовековой монархией и могущественной церковью, были вольны придумать такую форму правления, которая отвечала бы их природе, опередив в этом даже Европу. Эти споры тормозили принятие важных решений, касающихся организации жизни на острове. Мы договорились создать «генеральную народную ассамблею», высший совет и постоянный президиум. Установили разделение острова на шесть губернаторств, в каждом из которых будет свой совет, состоящий из губернатора и представителей от различных социальных слоев. Помимо этого мы приступили к общественным работам, за ходом которых я приглядывал.
Выполнив все эти обязанности — а времени на них уходило не очень много, — я возвращался к Афанасии. Мы так хорошо обустроили свое жилище, что оно без преувеличения могло называться домом. Там было несколько комнат с обитыми деревом стенами и полом красного дерева. Мы купили у частных торговцев рулоны тонкой ткани и сшили занавеси и постельное белье. Столяр, один из редких ремесленников, которым было позволено приехать с Французского острова, изготовил нам прекрасную мебель из ветвей, которые еще пахли лесом.
Вспоминая, с какой легкостью Афанасия приспособилась к парижскому образу жизни, посещая элегантные салоны, со вкусом выбирая наряды и украшения, я побаивался, что, пройдя через мучения беременности и родов, она станет прежней и будет болезненно воспринимать отсутствие изысканности. Но ничего такого с ней не происходило, а когда я заговорил об этом, она ответила, что и сама удивляется, как мало это ее заботит. На самом деле она очень счастлива на острове. И предложила объяснение, которое показалось мне весьма оригинальным: по ее словам, домам Парижа, как и других городов Европы, отчаянно не хватало солнца и природы, поэтому приходилось расписывать стенные панели в светлые тона, обивать кресла блестящим шелком и развешивать, будто световые окна, картины с изображениями лазурного неба и густых лесов. А на Мадагаскаре у нее все это было всегда перед глазами, так что не возникало надобности воспроизводить что-либо специально.
Вообще-то, мы жили в полном согласии; ею, как и мной, владело единственное желание: остаться на острове и жить здесь счастливо. Ее дружеские связи с мальгашками с каждым днем становились все крепче. Она, у которой было невеселое одинокое детство, обретала рядом с туземками легкость, желание смеяться и праздновать, получать удовольствие от общения, которое есть источник больших радостей. Она восхищалась их языком, культурой, верованиями и развлекалась тем, что за разницей в поведении и обычаях обнаруживала общие для всех человеческие страсти. И наоборот, ей доставляло удовольствие видеть, что ее собственные чувства встречают понимание: к примеру, умерщвление детей, так ее возмутившее, совершенно прекратилось в племенах, с которыми мы соседствовали.
Заговорив о суевериях, я спросил у нее, почему она в конце концов согласилась, чтобы я поддержал слух о моем королевском происхождении. Она ответила, что, хорошенько подумав, поняла, что эта ложь, спасшая нам жизнь, сама по себе ни хороша, ни плоха — все зависит от того, для чего она послужит. Если, став королем мальгашей, я воспользуюсь своей властью, чтобы сдать их французам, стремящимся их поработить, то совершу преступление, которое нельзя простить. Но если благодаря единению, которое я постарался установить на острове, я помогу вождям сопротивляться и добиться признания и уважения, то ложь обернется величайшим благом.
Прибытие «Консоланта» вскоре поставит нас перед этой альтернативой и заставит выбирать, на чьей мы стороне, какую бы цену ни пришлось заплатить.
* * *
Господин де Белькомб, лагерный маршал, и господин Шевро, генеральный интендант, были двумя посланниками нового министра, которых привез ко мне «Консолант».
