— Но… мадам… мы же еще…
— Нет, нет и нет, — запротестовала Салли, вставая между Августом и своим отцом, чтобы тот не мог слышать их разговора.
— Вот уже почти неделя, — прошипела она тихо, злобно вращая глазами, — как вы приходите сюда каждый день и одолеваете бедного старика своими историями. Хватит.
Август встал, возразил, что они только-только добрались до главного и им еще нужно сказать важные вещи.
Франклин, который перестал видеть собеседников и не слышал, о чем они говорят, принялся кричать, стуча локтями по подлокотникам кресла. Носильщики решили, что он хочет вернуться к себе в комнату, и взялись за ножки кресла, чтобы поднять его. Франклин стал шлепать их по голове, требуя немедленно поставить его на место.
Во время всего этого переполоха, как, впрочем, и чуть раньше, когда Август заканчивал свой рассказ, никто не заметил шума подъехавшего экипажа на Маркет-стрит, который остановился возле узкого прохода между фасадами, ведущего к дому Франклина. Точно так же никто не обратил внимания на вооруженных людей, которые заняли посты в саду и коридорах. И на то, что Ричард незаметно ввел в комнату человека и тот уже давно стоял в полутемном углу.
Салли, которая с большим сожалением вынуждена была отступить ввиду бурных протестов отца, только сейчас заметила мужчину в черном, почти слившегося с темным деревом стен.
— Благодарение Господу! Вы пришли. Вот кто нам поможет.
С этими словами она снова ринулась в атаку, обращаясь к Франклину:
— В любом случае, отец, вам придется прерваться. К вам именитый гость, который не может более ждать. Подойдите, Томас, прошу вас.
Человек сделал пару шагов и вышел на свет. Он был высок и худ, затянут в элегантный сюртук, который носил расстегнутым поверх узорчатого жилета. Его узкое вытянутое лицо было безбородым и гладким. На вид ему было не больше тридцати, хотя в действительности не так давно перевалило за сорок.
Франклин с трудом повернулся, не вылезая из кресла.
— Джефферсон! — воскликнул он. — Зачем пожаловали?
Он заговорил тоном старого брюзги, но лицо его осветилось широкой улыбкой. Они вместе трудились над составлением Декларации независимости. Франклину очень не понравилось, что младший коллега приписал все ее достоинства себе, но он его простил. Благодаря этой работе они оба провели потрясающие часы. Он часто вспоминал об этом, когда, гуляя неподалеку, проходил мимо Индепенденс-холла, где в один жаркий июльский день они подписали этот исторический документ.
— Я отбываю в Париж, — ответил гость. — Вы ведь знаете, я пошел по вашим стопам.
— Посол?
— Постараюсь проявить себя достойным образом, — произнес Джефферсон, почтительно кланяясь.
— Конечно, конечно.
Франклин невольно выдал свое недовольство. Это официальное назначение напомнило обо всем, в чем ему было отказано.
— Направляясь на свой корабль, я хотел засвидетельствовать вам свое почтение. Вчера Салли прислала мне записку с просьбой навестить вас как можно скорее.
— В кои-то веки она была права, — сказал Франклин.
И, осененный внезапной мыслью, продолжил:
— Как давно вы здесь?
— Со вчерашнего вечера, а что?
— Нет, я имею в виду в этой комнате. Когда вы вошли?
— Около получаса назад. Я не хотел прерывать этого господина.
Джефферсон с вежливым поклоном указал на Августа.
— Значит, вы все слышали? И что вы думаете об этой истории? Это самое необычайное, что мне когда-либо рассказывали. Я думал, что немало попутешествовал в своей жизни, но эти молодые люди убедили меня, что по сравнению с ними я практически не трогался с места.
— Вы преувеличиваете, отец, — резко возразила Салли: если с глазу на глаз она и относилась к отцу как к ребенку, то при посторонних первой бросалась на защиту его репутации.
Потом, обратившись к Августу и Афанасии, она добавила:
— А теперь, господа, прошу дать возможность послу побеседовать с моим отцом. Ступайте за мной, я провожу вас.
Возникло минутное замешательство. Франклин не осмеливался ни противоречить дочери, ни повести себя оскорбительно по отношению к своему официальному посетителю. В то же время его обуревала досада из-за столь внезапного прощания с людьми, к которым он успел искренне привязаться. Он уже собирался вмешаться, когда Афанасия встала и заговорила громким уверенным голосом:
— Подождите!
Август, не понимавший, как вести себя в сложившейся ситуации, застыл. Франклин широко раскрыл веселые глаза, а Джефферсон, несмотря на холодность манер, не смог скрыть удивление: до этого мгновения на месте Афанасии он видел только молчаливую и сдержанную молодую женщину. А тут она вдруг проявила властность, которая говорила о многом.
— Подождите еще немного, прошу вас, — повторила она. — Действительно, вот уже неделю мы рассказываем нашу историю, но явились мы сюда не за этим. На самом деле мы желаем подать ходатайство и не намерены останавливаться тогда, когда почти добрались до цели.
Салли взглянула на отца и поняла, что проиграла по всем статьям.
— Разумеется, — любезно ответил тот, обращаясь к Афанасии. — Мы вас слушаем.
Молодая женщина поблагодарила его улыбкой, но осталась стоять.
— Присутствие господина Джефферсона, — начала она, по-прежнему стоя, — это счастливое стечение обстоятельств.
От Августа она научилась, отдавая дань уважения Башле, которого не знала, никогда не упоминать Провидение.
— Через него мы обращаемся к правительству Соединенных Штатов Америки. Кроме того, мы кое-что скажем о Франции, куда вы направляетесь. Мы шесть месяцев пробыли в пути, чтобы добраться до этой страны. Август сказал вам: мы хотели убедить в своей правоте короля, прежде чем клевета управляющих Французским островом настроит его против нас.
Франклин сделал знак Ричарду, чтобы тот поставил рядом с ним кресло и усадил Джефферсона.
— Наши усилия, — продолжала Афанасия, — оказались бесполезными. Мы опередили доклад посланников, но этого было недостаточно, чтобы изменить ход событий. Видите ли, мы нашли Францию в полном смятении, король был невидим и недосягаем, и, похоже, встреча с ним не дала бы результатов — настолько он нерешителен. Париж показался нам тревожным и печальным. Моя подруга Жюли, которую мы посетили по прибытии, больна одним их тех недугов, которые подхватывают в поиске удовольствий, и ее состояние, на мой взгляд, символизирует упадок, в котором теперь пребывает страна. Кстати, я опасаюсь, как бы на сегодняшний день Жюли уже не была мертва. Как странно: все предстало перед нами в совершенно ином свете по сравнению с первым посещением. Теперешняя Франция вызвала у нас ощущение, будто мы приехали с визитом к дорогому нам существу, но постаревшему, угасающему, которое трудно узнать. Следует сказать, что в эту пору горечь там ощущается во всем. Никто не знает, как все обернется, — настолько глубоким видится недовольство.
