Отец вручил мне письмо, подтверждающее мое происхождение и прохождение воинской подготовки. Он позволил взять с собой парадный костюм, один из тех, которыми я пользовался на особо важных учениях, а также мое оружие. Оно состояло из двух пистолетов и сабли, принадлежавшей моему предку и сразившей множество турок. Чтобы никто не вздумал предположить, будто мой отъезд как-то связан с изгнанием Башле или же вызван моей враждебностью к отцу, он организовал прощальную церемонию перед лицом своего маленького войска, выстроившегося в почетную шеренгу от ворот замка до первой деревушки в наших обширных владениях.
В полдень я уже был вне поля зрения дозорных на стенах нашего замка и гораздо дальше, чем когда-либо отваживался забираться. Потом я покинул наши земли и вступил в неизведанные края. Темные тучи звали меня к себе, на север, за горизонт. С тяжелым сердцем, легкой тошнотой в утробе и безумной надеждой в голове я улыбался всем встреченным вилланам, приподнимая треуголку. Мне было четырнадцать лет.
* * *
Следующие десять лет были целиком посвящены войне. Я не без труда отыскал полк, спрашивая на всех постоялых дворах, знает ли кто, где находятся армейские части. Надо мной смеялись. К счастью, в конце концов я попал в полк кирасиров. Командовавший им полковник был дальним родственником отца, рекомендательное письмо много для него значило. Я стал лейтенантом и получил в свое распоряжение полдюжины плохо обутых бедняг. Мне хватило ума не применять к ним отцовских методов. Этими методами я не добился бы ничего. Скорее я вел себя с ними так, как учил Башле, когда мы посещали деревни: выяснил их имена, возраст, семейное положение. Интересовался, как здоровье жен и как растут дети. Они любили меня, и это делало жизнь более радостной в промежутках между сражениями.
Ибо война никуда не делась и, как всегда, сталкивала нас с Пруссией. Союзы, впрочем постоянно меняющиеся, обеспечивали этой враждующей чете воинское пополнение, прибывающее из дальнего далека. Когда был подписан договор между Австрией и Францией, я был счастлив увидеть рядом солдат, родившихся в парижских предместьях, в Провансе и Шампани. Я еще не очень представлял себе, что такое «страна», хотя, исколесив Саксонию, Богемию и Австрию, начал понимать разницу между Государством и тем небольшим поместьем, где я родился и к которому, по моему недавнему разумению, сводился весь мир. И все же я спрашивал каждого француза, не встречал ли он, случайно, некоего Башле, известного в своей стране философа. Разумеется, никто о таком не слыхивал, но людей, казалось, тронул мой вопрос, и ни один не стал насмехаться надо мной.
В те первые годы мне довелось участвовать в четырех битвах. В первой мой взвод стоял на резервной позиции и вступить в бой случая не представилось. От этого сражения в памяти остались только волнующие звуки канонады и победные крики. Я был на вершине счастья. В сущности, вернулись мои детские игры, увлекательные маневры отца, только деревянные сабли сменились настоящим оружием, оно блестело на солнце всеми своими бронзовыми накладками. Второй была осада Праги. Доблестное освобождение несчастных мирных жителей из прусской западни вытеснило из моего сознания хруст сломанных костей и крики умирающих врагов. Два следующих сражения, в Свиднице и Дармштадте, стали жестокими схватками и показали мне страшный лик настоящей войны.
Армейская жизнь оставляла мне много свободного времени. Появилась возможность вдумчиво читать и размышлять над книгами, которые невольно подарил мне Башле. Я осознал, что его преподавание, не составлявшее ни доктрины, ни системы, было чем-то вроде беспорядочного набора идей, почерпнутых у различных авторов, иногда не согласных друг с другом. Для него было важно столкновение этих идей, а главное — их столкновение с реальным миром. Но если в обыденной полковой жизни я ощущал себя в полной гармонии с дышащими мудростью страницами, то сражения меня глубоко обескураживали. Как можно прислушиваться к совести, этому «божественному инстинкту», который, согласно Руссо, указывает на Добро, когда вам приказано раскроить череп несчастному брату, оказавшемуся напротив вас? Как избежать человеческой злобы, когда ваше ремесло велит нести ее в себе и даже стать лучшим по части жестокости и насилия?
Мои храбрые солдаты были существами чувствительными, я завоевал их сердца добротой. Они ценили ощущение братства в этом военном сообществе, организованном вокруг нескольких ежедневных потребностей: кухня, наряды по поиску воды, разворачивание и сворачивание лагеря и так далее. Но вот звучит приказ к бою, и перед лицом себе подобных, которых у них, заметим, больше причин любить, чем ненавидеть, они превращаются в безжалостных мясников. В третьем сражении у меня создалось впечатление, что я имел несчастье участвовать в исключительной мясорубке. К тому же я получил свою первую рану, несерьезный ожог руки, она заставила меня проникнуться жалостью к себе и подзабыть о страданиях других. Но четвертая битва, которую расценили как победу, разделенную с французами, оказалась еще кровопролитней предыдущей, она оставила меня в отчаянии и готовности сменить род деятельности.
Я решил, что такой случай представился благодаря наследству отца. Я надеялся, что оно позволит мне покинуть воинское сословие. Увы, вступление в права наследования оказалось катастрофическим. Пока известие о кончине родителя дошло до меня, а я добрался до замка, мужья моих сестер захватили все наше имущество и оспорили мое право владения с помощью подложных документов. Я поднял на бунт верных мне крестьян и напал на замок. Мои зятья обратились с жалобой к венскому двору, и приказом императрицы я был признан виновным. Мне пришлось отдать все добро узурпаторам и покинуть государство императрицы.
Мне едва исполнилось двадцать, и я все потерял.
Я стал солдатом без армии, поскольку Австрия меня изгнала. Моим единственным умением было военное искусство. Но я более не относился к нему как к элегантному и энергичному владению телом, меня более не завораживало ни мерное шествие войск, ни мощь кавалерийских атак. Я видел в нем лишь науку смерти, квинтэссенцию того, что общество может сделать с человеком, когда он отказывается от братства.
Какую же сторону принять? Обреченный держать оружие, я решил хотя бы сменить его. Мне показалось, что море может предоставить солдату более благородный, а то и красивый случай вступить в сражение, если такового не избежать. Мне опостылели грязь, траншеи, мертвые лошади. По крайней мере, в океанах ветер разгоняет миазмы, а потоки пены смывают с тел скверну. А еще я сказал себе, что, овладев морской наукой, я смогу избрать карьеру мореплавателя в торговом флоте и в один прекрасный день избавлюсь от необходимости воевать.
Я поехал в Данциг, потом в Гамбург. Мне повезло: я ходил на двух судах, которым не пришлось участвовать в сражениях и где я чувствовал себя абсолютно счастливым. Морская стихия и порты приводили меня в восторг. Не единожды я благословлял Башле за его уроки. Он был совершенно прав, убеждая меня, что наш разум исходит из наших чувств. Останься я в замке, мысли мои были бы совсем иными! Я и представить себе не мог того, что мне открылось. Я собирался отправиться еще дальше и был готов сесть на судно, отплывавшее в Большую Индию
[19], когда Провидение, в которое Башле не верил, пришло за мной, чтобы вовлечь в сражение, от которого мне уже никогда не удастся уклониться.
