Папа Боанда с искренней добротой сказал мне, что в Киланге горюют о Руфи-Майе. Папа Нду пригрозил изгнанием папе Кувудунду за то, что тот принес змею в наш курятник, это стало известно, поскольку Нельсон многим показывал следы. Несчастье за несчастьем обрушивались на Килангу. Пролумумбовцы из учеников Анатоля вступали в вооруженные стычки с остатками Национальной армии, теперь армии Мобуту, южнее по течению реки. Нас предупредили, что любое путешествие сейчас могло быть опасным.
Но все оказалось еще сложнее. Несмотря на окончание дождей, пешком мы могли дойти не дальше, чем до берега Куенге. Оттуда мы планировали проплыть на пароме до самого Леопольдвиля, где Лумумба имел огромную народную поддержку. Дел было много, к тому же Анатоль считал, что там мы будем в безопасности. Деньги папы Боанды стали для нас спасением. Их было мало, зато это были надежные бельгийские франки. Конголезская валюта обесценилась за один день. Миллиона розовых конголезских купюр не хватило бы, даже чтобы расплатиться с паромщиком.
Вот так все и шло: земля сдвигалась, пока мы спали, и каждое утро преподносило нам новые ужасные сюрпризы. В Стэнливиле мы быстро обнаружили, что здесь я являюсь даже большей помехой, чем в Булунгу. При виде белой кожи люди возмущались, и у меня хватало ума понимать — почему. Они потеряли своего героя в результате торга между иностранцами и Мобуту. Анатоль завернул меня до самой макушки в канги из батика, надеясь замаскировать под конголезскую матрону, и старался, чтобы я не попадалась на глаза людям, разъезжавшим в автомобилях. Я едва не теряла сознание в стэнливильском водовороте: люди, машины, животные на улицах, окна, сурово глазеющие со стен высоких бетонных зданий. Я ведь и шагу не сделала из джунглей со времени своего полета с папой в Леопольдвиль год назад, или сто лет назад.
Анатоль организовал наш отъезд из города. В кузове грузовичка кого-то из его друзей, заваленные листьями маниока, мы покинули Стэнливиль глубокой ночью и пересекли границу Центральноафрикаской республики в городе Бангасу. Меня доставили в эту миссию, расположенную глубоко в джунглях, где в обществе соблюдавших строгий нейтралитет сестер потрепанная новенькая по имени сестра Лизелин могла бы прожить несколько месяцев незамеченной. Не задав ни единого вопроса, мать-настоятельница предложила нам с Анатолем провести нашу последнюю ночь вместе в моей маленькой пустой комнате. Благодарность за ее доброту унесла меня далеко по моей трудной дороге.
Тереза почти прижимается ко мне и снизу смотрит мне в лицо, домиком вздернув брови — как значки в написании ее имени
[115].
— Лизелин, в чем ты себя винишь? Он тебя трогал везде?
Мы рассчитывали, что разлука продлится не более шести — восьми недель, пока Анатоль будет работать с лумумбистами над восстановлением плана своего свергнутого лидера, плана, призванного привести народ к миру и процветанию. Какими мы были наивными! Анатоля схватила и бросила в тюрьму мобутовская полиция, не успел он вернуться в Стэнливиль. Моего любимого допросили под треск ломающихся ребер, отвезли в Леопольдвиль и посадили под стражу в кишащем крысами внутреннем дворе того, что прежде было роскошным посольством. Наша затянувшаяся разлука усилила мою преданность Анатолю, улучшила французскую грамматику и укрепила способность жить в неопределенности. Вскоре я похвасталась Терезе, что поняла наконец сослагательное наклонение.
С содроганием думаю о том, что бы сказал папа, увидев меня среди племени женщин-паписток. Дни я провожу по возможности продуктивно: стараюсь содержать себя в чистоте, оттачивать точность прицела и держать рот на замке от вечерни до завтрака. Учусь ждать воздаяние за терпение. Каждые несколько недель я получаю письмо из Леопольдвиля, что помогает мне держаться на плаву. Сердце у меня начинает бешено колотиться при виде длинного синего конверта, который кто-нибудь из сестер приносит в рукаве с таким видом, будто там — сам отправитель. И да, он там! Все такой же ласковый, непримиримый и мудрый, а главное — живой! Я не могу удержаться от радостного визга и выбегаю во двор, чтобы там, в одиночку, насладиться своей добычей, как кошка украденным цыпленком. Прислонившись лицом к прохладной стене, целу́ю ее старые камни, благословляя свой плен, ведь только то, что я здесь, а Анатоль там, способно сохранить нас друг для друга. Я знаю, он злится от того, что не приносит пользы, сидя в заточении, в то время как на нас надвигается война. Но если бы сейчас Анатоль имел возможность делать то, что считает нужным, его бы наверняка уже убили. Если заключение наносит ущерб духу Анатоля, то есть надежда, что тело его останется невредимым, и я буду делать для этого все, что смогу, и впредь, до конца.
Монахини подглядывают за мной, а потом говорят, будто боялись, как бы я не разворотила им фундамент. Они привыкли к стрельбе и проказе, но не к настоящей любви.
Было ясно, что мне придется провести здесь некоторое время, поэтому мать Мари-Пьер пристроила меня для работы в клинике. Если я не принимаю обет бедности, целомудрия и послушания, то могу взамен узнать все о глистогонных средствах, ягодичных родах, ранах от стрел, гангрене и слоновой болезни. Почти все пациенты моложе меня. Профилактическая работа со стариками тут поставлена на широкую ногу. Медикаменты мы получаем от организации «Французская католическая помощь», а иногда — прямо из воздуха. Однажды посыльный на мотоцикле, подскакивая на ухабистой лесной тропе, привез нам двенадцать обернутых тканью флаконов змеиного противоядия, уложенных в дамскую шкатулку для драгоценностей, — неоценимое сокровище, происхождение которого так и осталось для нас загадкой. Гонец объяснил, что его послал доктор из Стэнливиля, собиравшийся эвакуироваться. Я вспомнила врача-бельгийца, лечившего руку Руфи-Майе после перелома, и решила, что сама Руфь-Майя каким-то образом имеет отношение к этому дару. Сестры просто вознесли благодарность Богу и приступили к спасению двенадцати пострадавших от змеиных укусов, их было больше, чем тех, кому не успели помочь.
Разговаривая с пациентами, я немного овладела языком лингала, на котором говорят весь север Конго, Леопольдвиль и деревни, расположенные вдоль судоходных рек. Если Анатоль когда-нибудь вернется ко мне, я буду готова ехать с ним почти куда угодно. Но прошел целый месяц без письма, и я уже была уверена, что он умер или вернулся к своим чистым идеалам и решил держаться подальше от оказавшейся в совершенно неподходящем месте белой девушки, что он потерян для меня навсегда. Так же, как — Боже! — моя сестренка Руфь-Майя. Как Ада, Рахиль, мама и папа. И какой тогда смысл в пребывании тут девушки без имени и паспорта, повторяющей, словно попугай, «как ваши дела» на лингала? Я пытаюсь получить какое-нибудь объяснение у Бога, но он молчит. По вечерам, в трапезной, мы сидим, положив руки на колени, и не сводим глаз с радиоприемника, нашего маленького сурового господина. Узнаем одну ужасную новость за другой, и ничего не можем сделать. Свободное Конго, еще недавно представлявшееся близким, прошло мимо. Что еще я могу сделать, кроме как швырять четки в стену своей кельи и проклинать насилие? Монахини весьма терпеливы. Их миссия стоит здесь многие десятки лет, продлевая короткие жизни истощенных голодом людей, и они привыкли к разыгрывающимся вокруг трагедиям. А мне, глядя на их немигающие глаза в обрамлении накрахмаленных белых апостольников, хочется крикнуть: «Это не может быть Божьей волей!» Как кто-то, даже Бог, у кого, конечно, много иных забот, может допускать подобное?
