Мне понадобилось время, чтобы поверить, что я спасена. Не от увечья, я и по сей день немного кривовата и очень медлительна. А от одиночества, которого заслуживала. Фактически это закончилось только сегодня вечером.
Лия сейчас в Атланте, и проблема отчасти, если не полностью, в этом. Она с Анатолем, их маленьким сыном Паскалем и вторым ребенком, который еще не родился. Лия специализируется в агрономии, и все они предпринимают благородное усилие обрести почву под ногами здесь, в Америке. Думаю, это займет много времени. Когда я хожу с ними в магазин, вижу, как они бывают ошарашены, испуганы и даже, догадываюсь, втайне испытывают презрение. Помню, как это было поначалу: ослепительные магазины с жужжащим дневным светом, где целые огромные стеллажи выставляют напоказ только спреи для волос, отбеливающие зубные пасты, тальк для ног… Как будто всем тут стала заправлять Рахиль.
— Что это, тетя Ада? А это? — спрашивал Паскаль с широко раскрытыми глазами, указывая пальчиком через проход на розовую банку с мазью для удаления волос, на бутылку ароматизированного освежителя для ковров, на штабеля контейнеров с крышками такого же размера, как те, что мы выбрасываем каждый день.
— Это вещи, которые на самом деле человеку не нужны.
— Тетя Ада, как может быть столько вещей, которые на самом деле человеку не нужны?
Я не сумела найти достойного ответа. Почему многие из нас выбирают определенную марку зубной пасты, в то время как другие вынуждены выбирать между сырой землей и костной мукой, чтобы погасить пожар в пустом желудке? Почти ничего нет в Соединенных Штатах такого, что я могу толково объяснить ребенку из иного мира. Мы предоставляем это Анатолю. Глядя на почти голую женщину на гигантском рекламном щите, он просто громко смеется, и легко знакомится с бродягами, живущими в закоулках Атланты, подробно расспрашивая их о том, где они спят и как добывают себе пищу. Ответы бывают интересными. Удивляешься, выяснив, как много голубей, гнездящихся под карнизами Публичной библиотеки Атланты, находят свой конец изжаренными на открытом огне в парке Гранта.
По-моему, мы с Анатолем — родственные души. Мы оба как бы «помечены». Чудаки на первый взгляд, научившиеся принимать мир за чистую монету. С раннего детства Анатоль был «помечен» своим сиротством, бездомностью, жаждущим знаний скептическим умом, одиночеством. Я заметила, что порой он тоже читает шиворот-навыворот: например, то, что рекламируется на щитах. Или откуда берется бедность и куда она исчезает. Я не пожелала бы мужа сестры, однако я его понимаю по-своему лучше, чем она. Мы с Анатолем обитаем в одинаковой атмосфере уединения. Разница между нами заключается в том, что он отдал бы правую руку и ногу за Лию, между тем как я уже это сделала.
Совершенно ли я потеряю себя, если перестану хромать?
Как я могу спокойно жить после смерти Руфи-Майи и всех тех детей? Будет ли моя смерть означать спасение для других?
Здесь, в больнице, у меня много времени для подобных размышлений. Кстати, у меня есть доступ к разнообразным наркотическим препаратам. Сон — универсальное средство. Бог не видит тебя, когда ты спишь, как уверяла Руфь-Майя. Зло не выделяет спящего из толпы.
В прошлом году мама покончила со своим цветочным отшельничеством, переехала в Атланту, поселилась в квартире и обрела нечто вроде новой религии. Она борется за гражданские права. Ей даже платят что-то за работу в офисе, но я знаю, что мама это делает ради участия в движении. Она весьма эффективна и невосприимчива к опасности. Однажды вечером мама пришла ко мне домой, прошагав почти целую милю сквозь слезоточивый газ, чтобы я посмотрела, не пострадала ли от него роговица. Глаза у нее даже не покраснели. Думаю, что и пули прошли бы через нее насквозь, не причинив вреда.
В голове мелькает мысль, что и мне нужна какая-нибудь религия. Хотя мама, несмотря на то что обрела теперь свою, продолжает страдать. Уверена, когда никого нет рядом, она постоянно разговаривает с Руфью-Майей, прося у нее прощения.
У Лии тоже есть своя религия: это — страдание.
У Рахили, разумеется, ничего такого нет, и она наверняка самая счастливая из всех нас. Хотя сама она, почитающая себя богиней, с этим поспорила бы.
С сожалением должна признать, что встречаюсь с Лией и Анатолем не так часто, как могла бы. Как у студентки медицинской школы, у меня, конечно, напряженное расписание, и это служит оправданием. К тому же я живу в противоположном конце кампуса по отношению к семейному общежитию. Они там делают детей, в то время как мы здесь их спасаем.
Это был трудный месяц — дежурства в отделении интенсивной терапии новорожденных. На прошлой неделе мы потеряли двух младенцев. И в минувший день, сочельник, пока стрелки настенных часов дважды делали полный оборот вокруг циферблата, я наблюдала за тремя крохотными существами, чьи легкие боролись за жизнь, как плоские бессильные крылья преждевременно вылупившихся бабочек. Тройняшки. Я вспоминала рассказы Нельсона о том, что нужно делать с близнецами и какие ужасные последствия грозят тем, кто игнорирует традицию. То, что мы имели здесь, было гораздо хуже: тройное бедствие обрушилось на несчастных родителей. Я говорила с отцом, парнишкой лет шестнадцати, он, судя по сослагательному наклонению, которое употреблял, касаясь родительской заботы о недоношенных детях, едва ли собирался оставаться с ними. В общем, бедствие ляжет только на плечи матери. Пока в отделении тихо гудели аппараты и в коридорах шуршали белые подошвы больничных тапочек, на голову матери-девочки с ревом обрушивалась катастрофа. Такой вот рождественский подарок. Отныне она всю жизнь будет повязана кабальным договором. Никогда не освободится от страданий и разочарования в своих трех слепых мышатах. Мать может отрезать им хвостики кухонным ножом, эта безмужняя жена, чьи школьные подруги по-прежнему наслаждаются своим девичеством.
Кто решится утверждать, что она не побежала бы в лес с развевающимися волосами и тремя пуповинами, не встала бы на колени и не отдала бы троицу на хранение земле, каждого под своей сосной? Кто скажет, что мои капельницы и инкубаторы — более разумный план?
Кто может винить мою мать за то, что она оставила меня такой, какая я есть?
После полуночи я заснула на кушетке в комнате интернов, и на меня нахлынули сны. Интубированные, неполноценные дети всех цветов плясали у меня на голове, на плечах, на руках. «Жить или умереть, жить или умереть? — пели они хором. — Мама, можно?»
Африка выбила почву из-под основания моего благочестивого дома, из-под морального кодекса Ады. Какой уверенной чувствовала я себя раньше, какой самодовольной, двигаясь через мир, желавший закинуть меня в берлогу сосущих палец Кроули. Ада важничающая, присвоившая себе право презирать всех и каждого. Теперь она должна согласиться с теми, кто, вероятно, считал, что ее следовало оставить в джунглях сразу после рождения: что ж, в чем-то они правы. Что я вынесла из Конго на своей скрюченной маленькой спине, так это неуверенность в ценности жизни. И вот теперь я готовлюсь стать врачом. Какое здравомыслие!
Я боролась на грани дремоты и яви, а потом вдруг вынырнула из своего лихорадочного бессвязного сна, дрожа от страха. Я лежала на боку с открытыми глазами. Руки у меня были ледяными. Меня охватил ужас. Это новое чудовищное чувство, непереносимое. Страх. «Это — письмо мое миру, Ему, от кого — ни письма. Эти вести простые с такой добротой подсказала природа сама. Рукам — невидимым — отдаю реестр ее каждого дня. Из любви к ней — милые земляки — Судите нежно меня!»
[121]
