Наперекор себе я все же немного любила этот мир, однако могла его потерять.
Я резко села на кушетке, провела пальцами по влажным спутавшимся волосам, ощутила синяки в виде маленьких детских ступней на руках. Секундная стрелка на стенных часах совершала свой монотонный абсурдный марш: плям-плям-плям…
Чего я боюсь конкретно?
Суицидальная братоубийственная идиллия. Страх. Того. Что. Мама. Выберет. Лию.
Безупречную Лию с ее очаровательным малышом и мужем. Через несколько часов наступит утро, они будут водить хороводы вокруг елки, под которой лежат маленькие подарки от мамы, и они останутся, останутся в конце концов. Соблазн иметь внуков будет слишком силен, чтобы сопротивляться ему, и мама станет принадлежать им. А потом мне придется заснуть. «Приди, о Сон, забвение забот…»
[122]
Несколько уныло тянувшихся минут я просидела на краю кушетки, глотая слезы. Вскоре встала, вытерла лицо рукавом больничного халата, прошла в ординаторскую и набрала номер, который помнила наизусть. Я позвонила ей. Была глубокая ночь. Ночь накануне Рождества, и во всем доме я находилась одна — Ада, не ждущая подарков, Ада, которой безразлично, что скажут другие. Тем не менее я разбудила маму и спросила, почему она выбрала меня в тот день на берегу реки Куенге.
Мама колебалась, понимая, что существует много неверных ответов. Мне не хотелось услышать, что у нее не было выбора, поскольку остальные могли позаботиться о себе сами.
Наконец она произнесла:
— После Руфи-Майи ты была моей младшей, Ада. В критические моменты мать заботится о своих детях по очереди, начиная с младших.
Вот такую сказку мама придумала для меня. Дело было, оказывается, не в моей ценности. Никакой ценности нет. Дело — в очередности и материнском долге. После Руфи-Майи настала моя очередь.
Мне это показалось утешительным. И я решила жить с этим дальше.
Лия Прайс Нгемба
Киншаса, 1974
Сейчас нельзя поехать в Леопольдвиль, Стэнливиль, Кокилхатвиль или Элизабетвиль. Имена всех былых завоевателей (и их жен) стерты с карты. Собственно, нельзя вообще поехать в Конго, теперь это Заир. Мы повторяем эти слова, словно пытаемся запомнить чужие имена: я живу в Киншасе, Заир. Места — города́, деревни, даже реки, — названия которых мы всегда употребляли, чтобы обозначить свое местоположение, вдруг стали незнакомыми. Элизабет тревожится, несмотря на наши попытки успокоить ее, не надо ли им с Анатолем сменить имена, поскольку те звучат по-европейски, как «колониалистские». В сущности, меня это не удивляет. Мобутовские указы простираются во все сферы жизни. Пожилая чета наших соседей, похоже, разделяет ее страх, они по забывчивости говорят «Леопольдвиль», но сразу в страхе прикрывают рот ладонью, будто выдали государственную тайну.
По вечерам мы проверяем друг друга, отыскивая на карте новые непонятные названия и стараясь подловить друг друга на ошибке: Чарлсвиль? Баннингвиль? Джокупунда! Бандунду! Мальчики угадывают новые названия гораздо чаще, чем я, главным образом желая покрасоваться. Анатоль не делает ни одной ошибки, поскольку у него цепкий ум и еще, думаю, потому, что коренные названия ему говорят больше, чем мне. Для меня они чужие, разумеется. После того как мальчики уходят спать, я сижу за столом при колеблющемся свете керосиновой лампы и медленно прокладываю путь по новой карте, чувствуя себя так, будто папа нашел меня здесь и задал Стих. Мы перестраиваем свой язык под грандиозную мобутовскую программу возвращения аутентичности.
Но что в этом аутентичного? — постоянно спрашиваю я Анатоля. Главная улица Киншасы — Бульвар 30 июня — назван в память о великом Дне независимости, предусмотрительно купленной на тысячи камешков, опущенных в большие сосуды и перевезенных вверх по реке. Насколько это «аутентично»? В действительности то, что получилось из этого голосования, — совсем другое дело, ни в каких памятных знаках не запечатленное. Нет нигде Бульвара 17 января, дня смерти Лумумбы.
Анатоль указывает на земляную дорожку между нашим домом и домом соседей, тянувшуюся через сточную канаву, которую, чтобы выйти на главную дорогу, приходится преодолевать по пустым металлическим канистрам, подняв юбку.
— Этот бульвар тоже нуждается в названии, Беене. Поставь знак здесь.
Он мудрый. Ждет не дождется, когда я это сделаю.
Дом у нас приземистый, с цементным полом и жестяной крышей. Мы живем в районе, какие в Америке называют трущобами, но тут это островок относительной роскоши на окраине города, в котором большинство людей имеют гораздо меньше, если говорить о крыше над головой. Мы под нашей крышей живем вшестером: я, Анатоль, наши мальчики Паскаль, Патрис, малыш Мартин-Лотэр и тетя Элизабет. Порой наезжает ее дочь Кристиана. После возвращения из Атланты мы перевезли Элизабет сюда из Бикоки, где положение стало совсем отчаянным. Я бы не сказала, что здесь оно менее отчаянное, однако с ней жить в одном доме хорошо. Я считала, что достигла высот хозяйственной находчивости, но Элизабет преподала мне урок из сферы высшего образования — как приготовить суп из камней. Монделе — белая дочь — так она меня называет. Хотя она не намного старше Анатоля и похожа на него, если исключить широкие плечи и тонкую талию. (Ее фигура имеет обратные пропорции.) С таким же, как у него, ласковым терпением Элизабет трудится в нашем однокомнатном доме, напевая что-то на лингала и скромно придерживая левой рукой распашную юбку, между тем как одной правой делает столько, сколько я не смогла бы, даже имей три руки. Она рассказала мне все, что помнила, о своей старшей сестре, матери Анатоля, и я, как ребенок, заставляю ее повторять эти истории. Я страстно желаю иметь большую семью и бываю счастлива, дважды в год получая весточки от мамы и Ады. Не их вина, что письма приходят так редко. Я знаю, что они посылают бессчетное количество посылок, подавляющее большинство которых валяется где-то на огромных забитых складах почтового ведомства в центре города. Полагаю, министр почт мог бы построить себе уже второй или третий дом из наших не доставленных ящиков.
Каким-то чудом мы получили одну посылку на Пасху. Мальчишки с гиканьем носились по всему нашему «бульвару 17 января», размахивая драгоценными батончиками «Марс» (которые, как Паскаль хвастался друзьям, сделаны на Марсе). У меня возникло искушение так же поступить со своими подарками — пятью книгами на английском языке! А еще одеждой, аспирином, антибиотиками, лосьоном для рук, толстыми хлопчатобумажными подгузниками, батарейками для радиоприемника и длинными письмами. Я зарылась лицом в одежду, желая ощутить мамин запах, но, конечно, эти вещи достались нам от американских детей, не состоящих с нами в родстве. Мама работает волонтером в организации помощи Африке. Можно сказать, что мы — ее любимый проект.
В каждую посылку вложена какая-нибудь оригинальная вещица от Ады — ее тайное послание, как я понимаю. На сей раз это был старый выпуск «Санди ивнинг пост», который она нашла на дне маминого гардероба. Я пролистала его, недоумевая: Ада хочет, чтобы я прочитала о начале блестящей карьеры актера Джимми Стюарта или узнала о том, что «когда „Филко“ въезжает в ваш дом, все проблемы с телевизором исчезают»? А потом я нашла статью под заголовком «Станет ли Африка коммунистической?». У Ады острый глаз на забавное. В статье говорилось, что США должны решительнее взять на себя ответственность за судьбу независимого Конго. От двух фотографий у меня замерло сердце. На одной молодой Жозеф Мобуту с мольбой смотрит поверх подписи, предупреждающей об опасности. А рядом — коварно улыбающийся Патрис Лумумба, подпись под снимком гласит: «Вероятно, он уже возвращается!» Журнал датирован 18 февраля 1961 года. Лумумба был уже месяц как убит, и тело его погребено под курятником в провинции Шаба. А Мобуту прочно сидел на троне. Представляю джорджийских домохозяек, дрожавших при упоминании коммунистической угрозы и быстро переворачивавших страницу с фотографией этого черного дьявола с острой бородкой — Лумумбы. Но и я пребывала тогда в потемках, хотя и находилась в Булунгу, той самой деревне, возле какой Лумумбу схватили. Моя сестра вышла замуж за человека, который, вероятно, помогал перевезти его на смерть в Шабу, хотя точно этого никогда не узнает даже Рахиль. В данной истории есть несведущие, но нет по-настоящему невинных.
