Внизу страницы Ада приписала: «Помнишь „Дьявола номер один“ и „У. Ибена Мошенника“? Наши секретики?» Она говорит, будто ходят слухи о готовящемся расследовании, что конгресс может вернуться к неправомочным действиям в Конго или выяснению «любых связей между ЦРУ, смертью Лумумбы и военным переворотом, приведшем к власти Мобуту». Они шутят? Ада считает, что там никто в это не верит, а здесь никто в этом не сомневается. Как если бы история была не более чем зеркалом, повернутым так, чтобы мы видели лишь то, что уже знаем. Теперь все притворяются, будто хотят восстановить истинное положение вещей: устраивают слушания, между тем как Мобуту демонстративно меняет звучащие по-европейски географические названия на местные, чтобы заглушить в нас даже отголоски иностранного господства. А что от этого изменится? Он по-прежнему будет пресмыкаться, чтобы заключать сделки с американцами, которые контролируют наши кобальтовые и алмазные рудники. Взамен иностранная финансовая помощь идет прямо в карманы Мобуту. Мы читали, что он строит настоящий за́мок со шпилями и заградительным рвом неподалеку от Брюсселя, — судя по всему, чтобы обеспечить себе место отдыха от вилл в Париже, Испании и Италии. Когда открываю дверь и выглядываю из дома, я вижу тысячи маленьких фанерно-картонных лачуг, накренившихся под всеми возможными углами к бескрайнему океану пыли. У нас нет ни одной нормально действующей больницы, ни одной приличной дороги, ведущей из Киншасы. Как можно строить за́мки со шпилями и рвами? Почему мир только разжимает челюсти, словно кит, и заглатывает подобную наглость? — спросила бы я сегодня у отца. «Кто, кроме Его, помышляет о земле?.. Если ты имеешь разум, то слушай это и внимай словам моим. Ненавидящий правду может ли владычествовать?» Иов, 34:13, 16–17. Благодарю за внимание.
Последняя новость от Мобуту: он приглашает двух известных американских боксеров, Мухаммеда Али и Джорджа Формана, выступить на стадионе в Киншасе. Сообщение передано по радио сегодня днем. Я слушала вполуха, потому что в нашей кухне разыгрывалась более серьезная драма. Уложив Мартина поспать, я кипятила подгузники, а Элизабет толкла в миске горячий пили-пили с луком. Она обжаривает это пюре с томатной пастой и готовит жидкий красный соус для маниока. Таков главный фокус конголезской кухни: растереть вместе два листочка для придания цвета и вкуса вчерашнему прозрачному, не имеющему никакой питательной ценности шарику маниока. Горшок для варки фуфу ждал очереди на плиту после кипячения подгузников, а дальше — большая лохань для стирки мальчишечьих рубашек и наших трех простыней и двух полотенец. Здесь, в Киншасе, у нас была «городская кухня», с плитой, находившейся внутри дома, но эта плита — лишь с одной горелкой, работающей от газового баллона, — казалась мне, привыкшей за много лет готовить на ревущем огне дровяной печи, очень медленной. Многие люди и в городе готовят на дровах, ночью они втихаря воруют их друг у друга.
В тот день у Анатоля предполагалась выдача зарплаты, и в школе ходили слухи о прибавках, то есть о возможном начале возмещения за тот год, в течение которого правительство вообще не платило учителям государственных учебных заведений. Предполагалось, что эти прибавки станут жестом доброй воли, призванным предотвратить общенациональную забастовку студентов университета, однако студенты все равно вышли на демонстрации, а жест «доброй воли» Мобуту осуществлял с помощью полицейских дубинок. Я постоянно тревожилась за Анатоля, хотя знала, что он обладает сверхъестественной способностью сдерживать себя в опасных ситуациях.
Мы с Элизабет прекрасно понимали, что никакой прибавки не будет, однако продолжали радостно строить планы, как истратим ее завтра на базаре.
— Килограмм свежих угрей и две дюжины яиц! — воскликнула я, и она рассмеялась. Мои страстные мечты о белке приобретают характер одержимости, которую Элизабет называет «голодом Монделе».
— Лучше десять килограммов риса и два куска мыла, — возразила она, назвав то, в чем мы действительно остро нуждались, но я так мечтала о воображаемом роге изобилия, из которого на самом деле ничего, кроме все того же белого крахмала, на наш дом не просыплется!
— Ничего белого! — заявила я.
— Тогда коричневое мыло, — предложила Элизабет. — И немного чудесной розовой туалетной бумаги! — пылко добавила она, и мы обе снова расхохотались. Последний рулон туалетной бумаги какого бы то ни было цвета, какой мы видели, был прислан из Атланты.
— Ну, хотя бы немного бобов, Элизабет, — взмолилась я. — Свежих, зеленых. Мангванси, например, которые мы ели в деревне.
Лучшая подруга Паскаля, приветливая девочка по имени Элеве́, зашла в дом и уселась на стул напротив Элизабет, но была необычно тиха.
— О чем задумалась? — Элизабет ткнула ее ручкой ножа. — Скажи мадам Нгемба, что ей нужна новая канга, на которой сохранились бы хоть какие-нибудь краски. Объясни ей, что она позорит сыновей, когда ходит на базар в своей половой тряпке.
Видимо, не желая поддерживать разговор о манере одеваться, Элеве теребила короткий рукав школьной формы. По пепельному оттенку ее очень темной кожи и устало опущенным плечам я догадалась, что у нее глисты, — так же выглядели мои мальчики, когда заражались. Я сняла с плиты кастрюлю с подгузниками, тщательно вымыла руки с мылом, которое мы ценили на вес золота, и прервала очередь емкостей на кипячение, чтобы сделать для Элеве чашку чая.
Неожиданно она сообщила, что уходит из школы.
— Ох, Элеве, не может быть! — воскликнула я. Она была умной девочкой, хотя, разумеется, это ничего не гарантировало.
— Почему? — спросила Элизабет.
— Чтобы работать с мамой по ночам, — уныло ответила она. Это означало работать проституткой.
— Сколько тебе лет? — поинтересовалась я. — Одиннадцать? Десять? Это преступление, Элеве, ты еще ребенок! Существуют законы, запрещающие детям подобные занятия. Ты даже не представляешь, как это ужасно. Тебе будет страшно, больно, ты можешь подхватить заразу.
Элизабет испуганно посмотрела на меня:
— Монделе, не пугай ее. Нужно же им как-то зарабатывать на жизнь.
Конечно, это правда. И здесь не существует никаких законов, ограждающих детей от проституции. Дочери Элизабет, Кристиане, семнадцать лет, и она, как я догадываюсь, работает в городе, хотя мы об этом никогда не говорим. Каждый раз, когда мы достигаем дна, Элизабет открывает свой тощий кошелек. Лучше бы она этого не делала. Я неотрывно смотрела на Элеве, маленькую подружку моего сына, девочку с костлявыми коленками и двумя косичками, торчавшими в стороны, как ручки велосипеда. Проститутка?! Наверное, ее детский вид будет увеличивать спрос на нее, поначалу, по крайней мере. От этого мне захотелось взвыть. Я плюхнула кастрюлю с маниоком на плиту, расплескав воду.
Я выживаю тут на своей ярости. А что еще остается? Я выросла с зубами, стиснутыми на вере в большого белого человека, облеченного властью, — Бога, президента, все равно кого, просто того, кто служил справедливости! Здесь же ни у кого никогда не было ни малейшего повода предаваться подобному обману. Порой я кажусь себе единственным человеком на много миль вокруг, кто еще не сдался. У меня это проявляется по-другому, чем у Анатоля, выражающего свой гнев более продуктивными способами.
