— В один из ближайших дней я собираюсь взять лук и прокрасться сквозь прутья забора резиденции, — объявила я.
Резиденция Мобуту в Киншасе была окружена парком, в котором разгуливало несколько зебр и один жалкий слон.
Паскалю идея понравилась.
— Мама! Abattons l’éléphant!
[123]
Патрис заметил, что стрела не пробьет слоновью кожу. Паскаля это не обескуражило.
— А ты видел мамину стрелу? Она пробьет ее насквозь — паф! Куфва!
Элизабет задумчиво спросила:
— Монделе, а как ты собираешься готовить слона?
Маниок, маниок, маниок, лишь его мы и едим. Подкрашен ли он помидорной шкуркой или зеленым листом кресс-салата, он все равно остается маниоком. Рис и соя, если удается раздобыть их, помогают поддерживать баланс аминокислот и отсрочивают момент, когда наши мышцы начнут пожирать сами себя в процессе, красиво названном квашиоркором
[124]. Помню, когда мы только приехали в Килангу, я думала, что тамошние дети слишком много едят, потому что у всех у них были огромные животы. Теперь знаю, что мышцы живота были у них слишком слабыми, чтобы удерживать на месте печень и кишки. Я замечаю признаки такой слабости у Патриса. Любые съестные продукты, доходящие до Киншасы, проделывают долгий путь из глубинки по чудовищным дорогам в полуразваливающихся грузовиках, поэтому сто́ят слишком дорого, даже если удается найти их. Порой Анатоль напоминает мне о нашем давнем разговоре, когда я пыталась объяснить ему, как у меня дома выращивают еду на обширных полях вдали от людей, для которых она предназначена. Теперь я понимаю его недоумение. Это плохая идея, по крайней мере, для Африки. Наш город — это представление иностранцев об эффективности, перенесенное на местную почву. Никто из живущих в нем не может думать иначе. Это огромное скопление голода, инфекционных заболеваний и отчаяния, маскирующееся под большие возможности.
Мы даже не можем выращивать что-либо для самих себя. Я попыталась, прямо за задней дверью нашего дома, под бельевой веревкой. Паскаль и Патрис помогли мне расчистить небольшой клочок земли, но на нем выросло несколько тусклых пыльных пучков шпината и хилых бобовых плетей, которые в одну ночь обглодала соседская коза. Дети этих соседей, как и коза, выглядели такими истощенными, что я даже не жалела об этой потере.
У нас, по крайней мере, была жизненная альтернатива. В глубине души я всегда надеялась еще раз попробовать обосноваться в Атланте. И даже пока остаемся здесь ради просветительской и организаторской деятельности Анатоля, которая не приносит практически никакого заработка, мы имеем преимущества перед соседями. Например, я свозила детей в Америку, где им сделали прививки, что в Заире невозможно. Мои дети все родились живыми, и ни один не умер впоследствии от оспы или туберкулеза. Нам повезло больше, чем многим людям. Что тяжелее всего выносить, так это вид из окна. Город предстает мрачным нагромождением домов цвета пыли, и я тоскую по нашей жизни в глубинке. В Бикоки и Киланге, по крайней мере, всегда можно было что-нибудь сорвать с дерева. Там не было дня, чтобы я не видела цветов. Эпидемии опустошали деревни, однако заканчивались вскоре после того, как начинались.
Теперь я могу от души посмеяться над собой тогдашней, вспоминая, как мы с сестрами нервно составляли список того, чем располагаем: апельсины, мука, даже яйца! При нашем нищенском миссионерском существовании мы, тем не менее, были сказочно богаты по масштабам Киланги. Немудрено, что любая хозяйственная принадлежность, беспечно оставленная на веранде, быстро, в ту же ночь, обретала нового хозяина. Неудивительно, что соседки, подходившие к нашему дому, хмурились, когда мы выворачивали карманы, демонстрируя свою бедность. В деревне и карманы-то были у очень немногих. Вероятно, они чувствовали то же самое, что ощущаю я, глядя на фотографии Мобуту, позирующего на порогах своих сказочных дворцов, и представляя, как он глубоко запускает руки в груды сверкающего награбленного добра.
— Помнится, ты говорил, что конголезцы не копят богатства только для себя, — однажды сказала я, явно нарываясь на ссору.
Но Анатоль лишь рассмеялся:
— Ты про Мобуту? Так он теперь даже не африканец.
— А кто же он тогда?
— Он — жена, принадлежащая многим белым мужчинам.
Анатоль объяснил мне это так: как сказочная принцесса, Конго родилось слишком богатым и привлекло внимание мужчин со всего света, которые желали обобрать принцессу до нитки. Теперь Соединенные Штаты женились на заирской экономике и стали ей не самым добрым мужем — безжалостно и высокомерно эксплуатирующим ее якобы во имя спасения от морального упадка, свойственного ее природе.
— Подобного рода брак мне хорошо знаком, — усмехнулась я. — Я выросла, наблюдая именно такой.
Меня осенило: в конце мама вынесла все наше имущество до последней вещички из дома в качестве прощального дара Киланге. Бывают жены — и жены. Моя неверующая мать, единственная среди нас, поняла тогда смысл искупления.
Остальным понадобилось время, чтобы дозреть до этого. Бог даровал нам довольно долгую жизнь, чтобы мы смогли сами себя наказать. 17 января, день смерти Лумумбы и Руфи-Майи, по-прежнему черный день в нашем доме. Анатоль и я в этот день молчим, вглядываясь каждый в свои горести, а они уже не так далеки друг от друга. Январскими ночами меня посещают безысходные сны: я балансирую на доске, простершейся над водой. Оглядываюсь на берег. Выложенные там в ряд яйца превращаются в лица голодных детей, а потом глаза застилает беспросветное отчаяние, я карабкаюсь на гору, которая крошится подо мной. Просыпаюсь в холодном поту. Большое облегчение увидеть рядом Анатоля. Но даже его преданность не снимает этот груз с моих плеч. Я ловлю себя на том, что мысленно молюсь: «Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих», прежде чем проснуться окончательно и осознать себя в мире, где у меня нет отца и где я не могу рассчитывать ни на какие щедроты.
Анатоль читает, что навязчивые сны часто бывают у людей, тяжело переболевших малярией. Еще, когда я нервничаю или печалюсь, меня мучает страшный зуд от филярий — тонких червей-паразитов, которые проползают сквозь поры и вызывают лихорадку во всем теле. У Африки — тысяча способов пролезть тебе под кожу.
И все же в нашей жизни здесь, в Киншасе, больше щедрот, чем можно было надеяться. Мне пока не пришлось убивать мобутовского слона. Порой я даже приношу домой хорошенький, весьма полновесный чек, и его хватает на время. Я нанялась работать за американскую зарплату, решив, что, покупая необходимое на доллары у торговцев моего маленького городского уголка, помогу и им, до которых никакая иностранная помощь иным способом уж точно не дойдет.
Миссис Нгемба, учительница английского, вот кем я была теперь. Оказалось, что это раздражало меня так же, как форменная бенедиктинская одежда. Я преподавала в специальной школе городка для американцев, работавших на строительстве линии электропередачи Инга — Шаба. Финансирование строительства было «свадебным подарком» Конго от Соединенных Штатов. Эта грандиозная линия электропередачи должна была протянуться на тысячу сто миль над джунглями, соединив плотину гидроэлектростанции ниже Леопольдвиля с отдаленным горнодобывающим южным регионом Шаба. Для осуществления проекта в Конго приехали инженеры из университета Пердью и группа рабочих из Техаса с семьями, жившими в пригороде Леопольдвиля, в странном городке, называвшемся Маленькая Америка. Каждое утро я отправлялась туда на автобусе учить грамматике и литературе их на удивление заурядных детей. Дети были бледными, вырванными из привычной среды, жаловались, что им не хватает зловещих телешоу с непременными словами «зло», «коп» и «опасность» в названиях. Наверняка они уедут из Конго, так и не узнав, что были здесь окружены злом, копами и опасными джунглями, которые кишат змеями. Городок напоминал тюрьму — сплошь асфальт и цемент, — окруженную колючей проволокой. И как все заключенные, дети дрались, используя любые острые предметы. Они насмехались над моей одеждой и называли меня «миссис Бамия»
[125]. Я жалела их, презирала и мечтала, чтобы они вернулись домой на первом же пароходе. Директор делал мне выговоры за мое «отношение», как он выражался, однако терпел меня, пока не найдет замену. Я уволилась в конце второго семестра.
