— Почему? — удивилась я. — А я бы поехала, только для того, чтобы сказать ему, куда убраться.
— Я боялась увидеть отца безумным. С годами слухов становилось все больше. Например, говорили, будто у него было пять жен, которые его бросили.
— Неплохо! Баптист-многоженец.
— Пятидесятник пятиженец, — усмехнулась Ада.
— Знаете, это был для него лучший конец: в пламени славы, — произнесла Лия. — Уверена, отец до последнего вздоха считал, что делает правое дело. Он никогда не сдавался.
— Поразительно, что отец так долго протянул, — заметила Ада.
— Это да! Что не умер пятнадцать лет назад от тифа, или сонной болезни, или малярии. Думаю, после того как мама ушла от него, с гигиеной было покончено.
На это Ада ничего не сказала. Будучи врачом, она, конечно, все знала о тропических болезнях, и ей было неинтересно «экспертное» мнение Лии. Вот так с нами всегда: шажок в ту или иную сторону — и наступишь сестре на ногу.
— Черт возьми, — спохватилась я, — а маме-то ты написала?
— Нет. Решила, пусть лучше Ада расскажет ей лично.
— По-моему, мама давно считает, что он мертв, — тихо промолвила Ада.
Покончив со своими кебабами, мы заговорили о маме, у меня даже появилась возможность немного рассказать об «Экваториале», и я думала, что впервые в жизни мы были близки к тому, чтобы завершить день как добропорядочная семья. Но тут Лия, разумеется, снова завела речь о том, что Мобуту бросил ее мужа в тюрьму, армия состоит из одних террористов, о том, какой размах в последнее время получила крупция в Заире, благодаря которой, между нами говоря, я и имею постояльцев на своем берегу реки. А потом она перешла к тому, как португальцы, бельгийцы и американцы искалечили бедную Африку сверху донизу.
— Лия, меня уже воротит от твоих душещипательных историй, — поморщилась я.
Наверное, я немного перебрала, плюс сигареты закончились, и было жарко. Я такая светловолосая, что солнце проникает мне прямо в голову. Да еще после того, что мы увидели во дворце: женоубийство, кости рабов на стенах! Эти ужасные вещи не имели к нам никакого отношения, все это было сотни лет назад.
— Да эти туземцы были готовы и только ждали, когда явятся португальцы, чтобы покупать рабов, — заметила я. — Король Абомея был просто счастлив продать пятнадцать бывших соседей за одну добрую португальскую пушку.
Но у Лии всегда на все найдется ответ, с замысловатыми словами из словаря, естественно. Она заявила, что нам не дано понять, какова была здешняя социальная среда (milieu, как она выразилась) до прихода португальцев.
— Это рассеянный континент, — сказала она, — он никогда не мог поддерживать многочисленное население.
— Ну и? — Я осмотрела свои ногти, которые, честно признаться, были в плохом состоянии.
— Ну и то, что нам представляется массовыми убийствами, вероятно, в действительности — просто неправильно истолкованный ритуал. У них были свои способы поддерживать баланс населения во времена голода. Например, они считали, что рабов увозят в места, где жизнь лучше.
Тут вклинилась Ада:
— Чуть-чуть ритуальных убийств, чуть-чуть детской смертности — лишь несколько из многочисленных здоровых естественных процессов, о которых мы не даем себе труда задуматься. — Ее голос был удивительно похож на голос Лии. Хотя, думаю, Ада шутила, а Лия не шутит никогда.
Лия нахмурилась, посмотрела на Аду, потом на меня, пытаясь решить, которая из нас настоящий враг. Остановилась на мне.
— Ты просто не можешь осознать: то, что правильно или неправильно для нас, так же правильно или неправильно для них, — заявила она.
— Но ты не станешь убивать, — возразила я. — И это не только наш образ мышления. Так и в Библии написано.
Лия и Ада, переглянувшись, улыбнулись.
— Правильно. За Библию! — воскликнула Лия, чокаясь со мной бутылкой.
— Папа Иисус бангала! — провозгласила Ада, тоже поднимая свою бутылку. Они снова переглянулись и начали хохотать, как гиены.
— Иисус ядоносный! — сказала Лия. — За проповедника ядоносного дерева. И за пять его жен!
Ада оборвала смех.
— А ведь это были мы.
— Кто? — спросила я. — Что?
— Пять легендарных жен Натана. Наверное, они имели в виду нас.
Лия уставилась на нее.
— Ты права.
Как я и сказала: ночь, день и Четвертое июля. Я даже не пыталась ничего понять.
Ада Прайс
Атланта, январь, 1985
Глубо́ко там отец лежит,
Кости стали как кораллы,
Жемчуг вместо глаз блестит,
Но ничего не пропало.
По-морски лишь изменилось,
В чудо-клады превратилось.
Дело не в смерти. Этот человек владел всеми нами при жизни и до сих пор не отпускает. Теперь каждому из нас придется унести его «по-морски измененные части», роскошные и странные, в свои дома. Оторванные друг от друга, неприкаянные, мы будем проводить самые мрачные часы, вглядываясь в эти жемчужины-глаза, в эти коралловые кости. Неужели это то, из чего я вышла? Сколько из его грехов ложится и на меня? И какая часть кары?
Рахиль, судя по всему, не способна на угрызения совести. Носит на шее эти бледные глаза, которые смотрят одновременно во все стороны, предупреждая нападение. Лия из всего этого — костей, зубов, скальпа — соорудила себе нечто вроде власяницы. Мамино изделие столь замысловато, что я затрудняюсь описать его. Оно занимает так много места в ее доме, что ей приходится аккуратно обходить его в темноте.
Проработав достаточно долго в Атланте волонтером, мама переехала на побережье Джорджии, в селение, состоящее из старых кирпичных домов, на острове Сандерлинг. Но свои утонувшие сокровища привезла с собой, в маленький домик на берегу. Много времени мама проводит вне дома, думаю, чтобы не смотреть на них. Приезжая к ней, я всегда нахожу ее снаружи: в огороженном забором саду; запустив руки в перегной, она разминает корни камелий. А если мама не дома, я добираюсь до конца старинной мощеной улицы и вижу маму стоящей на волнорезе, в плаще и босиком, вперившей взгляд в океан. Орлеанна и Африка друг против друга. Дети, гоняющие на велосипедах, сторонятся этой босоногой старой женщины в непромокаемом плаще, но уверяю вас, она отнюдь не сумасшедшая. Весьма здравое убеждение моей мамы заключается в том, чтобы носить только необходимые предметы одежды, ничего лишнего. Обувь мешала бы, потому что она постоянно обращается к земле под ногами. Прося прощения. Чувствуя себя должницей, отрекаясь, каясь, снова и снова нанося на карту жизни ненавистный ход событий, чтобы постичь смысл своего соучастия в них. Мы все это делаем — пытаемся сочинить собственную версию нашей истории. Любая песнь человеческая сводится к одному: «Моя жизнь: что я украл у истории и как я с этим живу».
