Но я с этим не согласна. Если прежде вы жили в кандалах, следы от них навсегда останутся на ваших руках. Что вам придется потерять, так это вашу историю, собственную кособокость. Вы либо будете смотреть на шрамы у себя на запястьях и видеть просто уродство, либо постараетесь отвернуться от них, чтобы ничего не замечать. В любом случае, у вас нет слов, чтобы рассказать историю о том, откуда вы пришли.
— А я буду обсуждать, — заявила я. — Я презирала отца. Он был отвратительным человеком.
— Ну, Ада, всегда можно назвать лопату лопатой.
— Знаешь, когда я ненавидела его сильнее всего? Когда он насмехался над моими книгами. Над тем, что я писала и читала. И когда отец бил кого-нибудь из нас. Особенно тебя. Я представляла, как беру керосин, обливаю его и сжигаю прямо в постели. И не сделала я этого лишь потому, что ты лежала рядом.
Мама посмотрела на меня из-под широкополой шляпы. Глаза ее были широко открытыми, гранитно-голубыми, взгляд тяжелым.
— Это правда, — добавила я.
Я действительно отчетливо это представляла, даже ощущала запах холодного керосина и чувствовала, как он пропитывает простыни. До сих пор чувствую.
Тогда почему ты не чувствуешь? Почему не чувствуем мы обе, вместе? Ты бы тоже могла.
Потому что тогда ты тоже освободилась бы. А я этого не желала. Я хотела, чтобы ты помнила, что́ отец с нами делал.
Может, теперь я выгляжу высокой и прямой, но я всегда буду оставаться той Адой внутри. Кособокой девочкой, пытавшейся говорить правду. Сила — в равновесии: мы — это наши раны настолько же, насколько мы — это наши успехи.
Лия Прайс Нгемба
Округ Кимвула, Заир, 1986
У меня четверо сыновей, все они носят имена людей, ставших жертвами войны: Паскаль, Патрис, Мартин-Лотэр и Натаниэль.
Натаниэль — наше чудо. Он родился в прошлом году, на месяц раньше срока — после долгого, ухабистого путешествия вверх тормашками в «лендровере», который перевозил нашу семью из Киншасы на ферму в округе Кимвула. Мы находились в десяти километрах от деревни, когда мои постоянные боли в спине распространились на нижнюю часть живота, сменились твердокаменными схватками, и я с ужасом поняла, что рожаю. Выйдя из машины, я обогнула кузов, надеясь унять панику. Анатоля мое странное поведение сильно напугало, но с роженицей спорить бесполезно, поэтому он тоже вылез из автомобиля и шагнул ко мне, а мальчики спорили, кто поведет машину дальше. Смутно помню красные габаритные огни, раздражающе нудно подпрыгивавшие впереди нас на лесной дороге, раскаты грома и безуспешно пытавшийся начаться дождь. Вскоре я молча сошла на обочину и легла на кучу влажных опавших листьев между высокими мощными корнями хлопкового дерева. Анатоль опустился на колени и гладил меня по волосам.
— Тебе лучше подняться. Тут мокро и темно, а наши шустрые сыновья укатили вперед, не заметив, что мы отстали.
Приподняв голову, я поискала автомобиль, его действительно не было. Я хотела кое-что объяснить Анатолю, но в разгар схваток было не до того. Прямо над нами вздымалось дерево, его руки-ветви раскинулись в стороны от могучего бледного ствола. Я пересчитывала их по кругу, как цифры на циферблате часов, медленно, один глубокий вдох — одна цифра. Очень долго, наверное, час. Схватки ослабели.
— Анатоль, — сказала я, — я собираюсь родить этого ребенка здесь и сейчас.
— Беене, у тебя никогда ни на что не хватало терпения!
Проехав довольно далеко вперед, мальчики наконец заметили наше отсутствие и повернули обратно, слава Богу и Мартину-Лотэру. Исчерпав аргументы в пользу того, что руль нужно доверить ему, он, надув губы, стал смотреть в заднее стекло, не увидев нас, сообразил, что́ случилось, и закричал брату:
— Стой, стой! Вероятно, мама рожает!
Анатоль быстро раскидал вещи в машине, нашел матрас, набитый слоновьей травой, и несколько простыней (хорошо, что у нас были с собой вещи, и они были чистыми). Посадив меня, он сумел протащить все это подо мной. Я этого не помню. Помню только, как напрягались мои бедра и вздымался аркой таз от спонтанных яростных позывов, гораздо более властных, чем любые иные позывы человеческого тела, — от желания вытолкнуть. Я услышала какой-то нечеловеческий рев, судя по всему, издала его я сама, а потом Натаниэль оказался уже тут, с нами, залив кровью белую простыню и мягкую кангу с желтыми птичками, подстеленные Анатолем.
Анатоль с радостным смехом исполнил танец-поздравление. Не прошло еще и года после его освобождения из лагеря «Арди», и он горячо разделял желание своего сына вырваться из одиночного заточения. Однако ребенок был слабым. Анатоль, невзирая на темноту, немедленно сел за руль, чтобы поскорее доставить нас до места, а я свернулась клубком вокруг нашего новенького младенца на заднем сиденье, встревоженная тем, что он не мог даже сосать. Когда мы добрались до Кимвулы, малыш уже горел, как в огне. С этого момента он начал стремительно слабеть и терять вес, превращаясь в летаргический сверток обтянутых кожей косточек с таким же обтянутым кожей черепом. Ребенок даже не плакал. Множество последующих дней и ночей слились для меня воедино, потому что я не могла положить его или заснуть с ним на руках, боясь, что он угаснет. Мы с Анатолем по очереди качали его обмякшее тельце, разговаривали с ним, старались умолить остаться в мире живых. Мартин настоял на том, чтобы тоже качать ребенка в очередь с нами, нашептывая ему свои мальчишечьи секреты в спрятанное под ярким одеяльцем ушко. Но Натаниэля никак не удавалось уговорить. Дважды он переставал дышать. Анатоль вдувал воздух ему в ротик и массировал грудку, пока тот не делал слабый вдох и не возвращался к нам.
Через неделю он начал есть, и теперь не выказывает никаких сожалений по поводу того, что решил остаться с нами. Однако в ту ужасную первую неделю его жизни я истерзалась страхами за слабое больное тельце и потерянную душу. Помнится, когда Анатоль находился в тюрьме, я не раз обещала каким угодно богам, что никогда ни о чем больше не попрошу их — только пусть его отпустят. И вот снова я — девочка, давным-давно забывшая о том, что по другую сторону небесных ворот что-то действительно существует, отчаянно колотила в них.
Однажды ночью, сидя на полу, измученная бессонницей до помутнения рассудка, нянча свое невинное больное дитя, я начала говорить вслух, обращаясь к огню: «Огонь, огонь, огонь, пожалуйста, согрей его, съешь сколько угодно дров, я дам тебе еще, только не гасни, не дай замерзнуть этому маленькому тельцу, которое я уже люблю!» Я говорила по-английски, совершенно уверенная в том, что сошла с ума. Обращалась к Луне на небе и деревьям, к спящим Анатолю, Патрису и Мартину и, наконец, к котлу кипящей стерилизованной воды и пипетке, с помощью которой спасала кроху от обезвоживания. Неожиданно всплыло отчетливое воспоминание: мама, стоя на коленях, молится флакону с антибиотиком; это было во время болезни Руфи-Майи. Я ясно слышала дыхание мамы и слова. Могла точно описать ее лицо и чувствовала руки, обнимающие меня. Мы с мамой молились вместе всему, что видели перед собой. Этого было достаточно.
