В нашей кровати, которую Анатоль называет Новой республикой Коннубия
[136], мой муж рассказывает мне историю здешнего мира. Обычно мы начинаем с времен пятисотлетней давности, когда португальцы на маленьком деревянном судне уткнулись носом в устье реки Конго. Анатоль вертит головой, изображая изумление португальцев.
— Что они увидели? — спрашиваю я, хотя уже знаю — они увидели африканцев.
Мужчин и женщин, черных, как ночь, расхаживающих вдоль берега в ослепительном солнечном свете. Но не голых, наоборот! На них были шляпы, мягкая обувь и столько слоев экзотических юбок и накидок, что это казалось невероятным в местном климате. Это правда. Я видела рисунки тех первых авантюристов, сделанные после возвращения в Европу. Мореплаватели сообщали, что африканцы живут, как короли, и даже носят одежду из королевских тканей: бархата, дамаста и парчи. Их донесение ненамного отклонялось от истины: конголезцы изготавливали замечательные ткани, отбивая кору определенных деревьев или сплетая волокна пальмы рафии. Из красного и эбенового дерева вырезали скульптуры и делали мебель для своих домов. Плавили железную руду и выковывали оружие, лемехи, флейты и тончайшие украшения. Португальцев восхитило, как эффективно в Королевстве Конго собирали налоги и подбирали штаты придворных и служащих разных ведомств. Письменности у них не было, однако устную традицию отличали такие яркость и страстность, что, когда католические отцы записали буквами слова на киконго, поэзия и сказания конголезцев хлынули в печать с силой мощного потопа. Священники пришли в смятение, узнав, что у конголезцев уже есть своя Библия, которую они передавали из уст в уста сотни лет.
Как бы ни были восхищены Королевством Конго, европейцы с удивлением обнаружили отсутствие тут сельскохозяйственного производства. Съедобная растительность потреблялась вблизи того места, где росла. Здесь не было городов, гигантских плантаций, дорог, необходимых для транспортировки продукции. Королевство связывали воедино тысячи миль пересекавших леса пеших троп с перекинутыми через реки тихо раскачивавшимися подвесными мостами, сплетенными из лиан. Слушая Анатоля, я живо представляю мужчин и женщин в многослойных одеяниях, бесшумно двигающихся по лесным тропам. Когда меня снова одолевают старые демоны, я лежу в кольце его рук, и он утешает меня, всю ночь разговаривая, чтобы не дать дурным снам одолеть меня. Хинин лишь сдерживает малярию, здесь распространены устойчивые штаммы. Горячечные сны, одни и те же, являются предвестниками того, что скоро я слягу. Ощущение унылой безысходности заполоняет мой сон, и я снова плыву через реку, глядя назад, где на берегу толпятся дети, вымаливающие еду: «Cadeaux! Cadeaux!» Вскоре я просыпаюсь в нашем «государстве на двоих», в противомоскитной «палатке», наклонные плоскости которой серебрятся от лунного света, и вспоминаю Булунгу, где мы впервые лежали вот так, вместе. Анатоль убаюкивает меня, бьющуюся в лихорадке, увещевает простить. Для меня наш брак всегда был долгой дорогой к выздоровлению.
Теперь они возвращаются домой, Беене. С корзинами кокосовых орехов и орхидей, собранных в лесу. Они поют.
О чем?
Обо всем. О радужных рыбах. О том, какими послушными были бы дети, если бы состояли из воска.
Я смеюсь. Кто они? Сколько их?
Только двое: женщина и мужчина. Муж и жена, идущие по тропе.
А их непослушные дети не с ними?
Еще нет. Они ведь поженились неделю назад.
А! Понятно. Значит, они держатся за руки?
Конечно.
А что вокруг них?
Сейчас они неподалеку от реки, в лесу, который никто никогда не вырубал. Деревьям по тысяче лет. Ящерицы и маленькие обезьянки живут в их кронах, не спускаясь на землю. Они живут на крыше мира.
Но внизу, на тропе, по которой мы идем, темно?
Это приятная темнота, глаза к ней привыкают. Льется дождь, но кроны деревьев такие густые, что до земли долетает лишь легкая морось. Новые плети мбики, завиваясь, вырастают из лужиц, образовавшихся в наших следах позади.
А что будет, когда мы дойдем до реки?
Мы ее пересечем, разумеется.
Я смеюсь. Вот так просто? А если паро́м застрял с севшим аккумулятором у противоположного берега?
В Королевстве Конго, Беене, нет аккумуляторов. Нет грузовиков и дорог. Они отказались изобретать колесо, ведь посреди вязкой глины от колес никакой пользы — одни неприятности. Чтобы перебираться через реки, у них есть мосты, простирающиеся от одного гигантского зеленого дерева
[137] до другого, на противоположном берегу.
Отчетливо вижу эту пару. Знаю, что они реальны, действительно когда-то жили. Вот они взбираются на площадку, построенную на зеленом дереве, женщина останавливается, чтобы установить равновесие, подбирает одной рукой подолы своих многочисленных юбок и готовится выйти на свет, под дождь. Другой рукой она проводит по волосам, свитым в толстые жгуты, связанные на затылке ленточкой с крохотными колокольчиками. Подготовившись, ступает на качающийся над водой мост, сплетенный из лиан. Сердце у меня подпрыгивает, а потом начинает биться в такт ее шагам по раскачивающемуся мосту.
— А если это очень широкая река? — однажды спросила я. — Как Конго? Ее ведь никаким плетеным мостом не перекрыть.
— Все просто, — ответил Анатоль. — Такую реку переходить нельзя.
Ах, если бы реки оставались не перейденными и то, что лежит на противоположном берегу, жило по своему разумению, не изменяясь, без посторонних свидетелей. Но португальцы заглянули сквозь деревья и увидели, что хорошо одетое самодостаточное Конго не покупает, не продает и не транспортирует урожаи, а мирно живет на своей земле и питается тем, что имеет, — как лесные звери. Несмотря на поэзию и красивую одежду, такой народ, конечно, нельзя было назвать вполне цивилизованным — скорее примитивным. Полагаю, португальцы использовали именно это слово, чтобы впоследствии тешить свою совесть. Вскоре священники уже проводили массовые крещения в реках, а затем препровождали вновь обращенных на корабли, направлявшиеся на сахарные плантации Бразилии, чтобы сделать их там рабами высшего божества сельскохозяйственного производства.
Нет в мире справедливости. Папа, где бы ты ни находился, прости меня, но этот мир обрушивал одну мерзость за другой на головы кротких, и я вряд ли доживу до того, чтобы увидеть, как кроткие наследуют хоть что-нибудь
[138]. Что на самом деле работает в этом мире, так это тенденция повсеместного уравнивания человеческих ошибок — как уровня воды в сообщающихся сосудах — через распространение сфер влияния. Это почти все, что я могу сказать, оборачиваясь назад. Вероятность равновесия существует. Однако это равновесие невыносимых бремен, которые мир несет даже с определенным изяществом.
