Вот уже десять лет мы живем в Анголе, на сельскохозяйственной станции неподалеку от Санза-Помбо. До независимости у португальцев здесь, на расчищенном от джунглей полвека назад участке земли, располагалась плантация масличных пальм. Теперь под уцелевшими пальмами мы выращиваем маис, ямс, сою и разводим свиней. Каждый год в сухой сезон, когда дороги становятся проходимыми, в нашем кооперативе прибавляется несколько новых семей. В основном это дети и женщины в лохмотьях; годами спасавшиеся от войны, они бесшумно выходят из лесу и оседают тут легко, как усталые бабочки. Поначалу они вообще молчат. Потом, через неделю-другую, женщины начинают говорить, очень тихо, но безостановочно, пока не завершат скорбный список мест и людей, каких потеряли. Почти все они, как я заметила, совершили замкнутый круг по жизни: сбежали из своих родных деревень в города, где напрямую столкнулись со смертью от голода, а теперь вернулись в этот маленький отдаленный форпост надежды на то, что тут они сумеют себя прокормить. Нам удается производить немного пальмового масла для продажи в Луанде, но часть его потребляется здесь же. У кооператива единственная машина — наш старый «лендровер» (проживший такую жизнь, что, умей он говорить, мог бы рассказывать собственную историю мира), но дожди начинаются в сентябре, и до апреля дороги покрыты непролазной грязью. Бо́льшую часть года мы смотрим на то, что имеем, и решаем жить дальше.
Мы находимся недалеко от границы, и окрестные жители и внешним видом, и речью так напоминают килангцев, что, когда мы впервые сюда приехали, я была ошеломлена нахлынувшими воспоминаниями детства. Мне казалось, будто вот-вот из-за угла появится кто-нибудь знакомый: мама Мванза, Нельсон, папа Боанда в красных штанах или — тут меня охватывал ужас — мой отец. Граница между Конго и Анголой — не более чем линия на карте, которой бельгийцы и португальцы разделили свои владения. Древнее Конго простиралось через всю Центральную Африку. Как государство оно пало, когда миллионы его самых здоровых граждан были проданы в рабство, однако язык и традиции сохранились. Я просыпаюсь под то же булькающее «Мботе!», врывающееся через открытое окно нашего дома. Женщины наматывают на себя и перематывают канги и выдавливают пальмовое масло в таких же хитроумных приспособлениях, какое было у мамы Ло. Часто меня посещают призраки, я слышу, например, голос Паскаля, с повышающейся интонацией произносящий: «Бето нки тутасала?»
Впрочем, это бывает нечасто. В нашей деревне мало мальчиков того возраста, в котором лазают по деревьям к птичьим гнездам, или девочек, с важным видом вышагивающих по дороге с братом или сестренкой, прилепившимися на бедре, как огромная тряпичная кукла. Я повсюду замечаю их отсутствие. Война собрала скорбный урожай главным образом детьми моложе десяти лет. Эта огромная немая пустота медленно растет в наших душах. Война оставляет невосстановимые бреши не только в дамбах и стенах, но и в более важных сущностях.
Я веду занятия по здоровому питанию, гигиене и выращиванию сои для женщин. Они почтительно называют меня мама Нгемба и игнорируют девять десятых того, о чем я им говорю. Самая сложная задача — научить людей рассчитывать на будущее: сажать цитрусовые деревья, готовить компост из отходов для удобрения. Сначала я этого не понимала: почему люди противятся тому, что очевидно, — разведению фруктовых деревьев или улучшению почвы? Потом сообразила: для того, кто живет беженцем, поверить в круговорот сельскохозяйственных циклов — все равно что обратиться в другую веру.
Я должна была догадаться, ведь свою взрослую жизнь сама провела в подобных бесконечных скитаниях, как и все в нашем кооперативе. И только теперь, после того как десять лет проработала на этой земле, осознала в полной мере, почему потерпели неудачу попытки чужаков навязать себя Африке. Здесь — не Брюссель, не Москва и не Макон, штат Джорджия. Тут либо голод, либо потоп. И ты ничему не научишь местных жителей, пока сама этого не постигнешь. Тропики опьянят тебя сладким ароматом красного жасмина и сразят змеиным укусом, не успеешь и вдоха сделать. Это шок для душ, выросших в местах с умеренным климатом, привыкших надеяться и бояться.
Португальцы, видимо, были так потрясены, что раздели кроткое Конго догола, сковали цепями в ряды и в темноте приготовили к отправке. Прокляли его за недостаток товарных культур. Европейцы не могли представить разумное общество, не способное преодолеть данную ступень, нам еще и сейчас трудно это понять. В зонах умеренного климата самое естественное — выращивать поля колышущихся зерновых. Выращивать год за годом, не опасаясь наводнений и мора, в почве, рождающей зеленые побеги, которые склоняются под косой снова и снова, — хлеб из бездонной корзины. Поэтому христиане придумали притчу о хлебах и рыбах и верили в нее, ведь их земледельцы могли полагаться на изобилие урожаев и переправлять его в процветающие города, где люди позволяли себе прожить жизнь, не замечая факта — или игнорируя его, — что из зерна рождается растение.
Здесь вы либо знаете, для чего предназначено зерно, либо умираете от голода. Джунгли не дарят изобилия, чтобы прокормить большие массы людей, и не обеспечивают праздный класс. Местные почвы — это пористая, железистая красная глина, а дожди свирепы. Расчистить участок дождевого леса, чтобы посадить на нем однолетние растения, — то же, что снять с животного сначала мех, а потом шкуру. Земля стонет. Урожай однолетних зерновых держится на честном слове и на одном крыле
[139]. И даже если вам удастся собрать его, нужны дороги, чтобы его вывезти! Сто́ит один раз проехать по суше и навсегда запомнить: дорога в джунглях — сладкая, однако тщетная, неосуществимая мечта. Земля крошится и распадается. Расплывается красными промоинами, напоминающими пасть кита. Плесень и лианы затягивают мертвую землю сплошным покровом. В сущности, все просто. Центральная Африка — буйное сообщество флоры и фауны, которому удалось соблюдать равновесие на дрожащей геологической плите десять миллионов лет: если расчистить часть плиты — то она превратится в руины. Прекратишь расчистку — равновесие медленно, но восстановится. Вероятно, в долгой перспективе люди снова заживут благополучно, только если вернутся на пути древнего Конго: будут передвигаться пешком, выращивать еду для себя поблизости от жилья, под рукой, пользоваться исконными орудиями и одеждой, произведенной здесь, на месте. Чтобы жить тут, не делая абсолютно все неправильно, требуется новое сельское хозяйство, новый способ планирования, новая религия. Я — «миссионерка наоборот», как сказала бы Ада. Начинаю каждый день, коленопреклоненно молясь о том, чтобы обратиться в иную веру. Прости меня, Африка, по великой милости твоей и по множеству щедрот твоих.
Если бы я могла вернуться в прошлое и преподнести папе один-единственный дар, это было бы простое человеческое облегчение от сознания того, что ты поступал неправильно, однако сумел пережить это и измениться. Бедный отец, он был лишь одним из миллионов людей, которые так и не поняли сути. Вбил в меня веру в справедливость, а потом пропитал насквозь чувством вины, такой душевной му́ки я бы и врагу не пожелала. Но его суровый деспотичный Бог оставил меня навсегда. Я не знаю, как точно назвать то, что пробралось внутрь меня вместо него. Нечто родственное страсти брата Фаулза, наверное, он советовал мне верить во все живое, поскольку оно обновляется ежедневно и ничего не теряет при переводе. Этот Бог не являет себя какими-то особо таинственными способами. Солнце тут встает и садится точно в шесть часов. Гусеница превращается в бабочку, птица выводит потомство в лесу, а зеленое дерево вырастает от семени зеленого дерева. Порой он насылает засуху, за ней следуют ливни, и если я не держу все это в памяти постоянно, то они и не являются для меня карой. Они, можно сказать, — вознаграждение за терпеливость зерна.
