Жаба может умереть от света! Смерть — совместное право жаб и людей. И чего тогда расхаживать с важным видом? Коллеги обвиняли меня в цинизме, а я просто жертва поэзии. В моей памяти запечатлены совместные права жаб и людей. Я не смогла бы расхаживать с важным видом, даже если бы захотела. У меня для этого нет ног.
Моя работа заключается в том, чтобы изучать историю жизни вирусов, и, по-моему, я выполняю ее хорошо. В сущности, я отношусь к вирусам не как к работе, а как к своим родственникам. У меня нет кошек и детей, у меня есть вирусы. Я навещаю их каждый день в их просторных стеклянных чашах и, как всякая хорошая мать, задабриваю, торжественно отмечаю размножение и беру на заметку случаи их неординарного поведения. Думаю о них, когда не нахожусь рядом. Я сделала важные открытия относительно вирусов СПИДа и Эбола. Вследствие этого мне приходится порой появляться на публичных мероприятиях, где меня восхваляют как спасительницу здоровья нации. Это меня пугает. Ничем подобным я не являюсь. Я не безумный терминатор, склонный к уничтожению дьявольских микробов; напротив, я их обожаю. И в этом секрет моего успеха.
Жизнь моя обычна и удовлетворительна. Я много работаю и раз в месяц навещаю маму на острове Сандерлинг. Люблю проводить там время, которое протекает почти в полном молчании. Мама ко мне не пристает. Мы совершаем дальние прогулки по берегу, она наблюдает за какими-то безымянными прибрежными птицами, не упуская ни малейшей детали. В середине января, когда ей бывает особенно муторно, мы садимся на паром, а потом едем на машине по прибрежному шоссе через раскинувшуюся на много миль равнину, заросшую карликовыми пальмами, изредка — мимо хлипких лачуг, возле которых темнокожие старухи плетут чудесные корзины из зубровки душистой. Вечером мы порой заглядываем на грязную автостоянку дощатого молельного дома и слушаем древние гимны гулла
[141], доносящиеся из окон. Мы никогда не входим внутрь. Знаем свое место. Мама держит голову повернутой в сторону Африки и смотрит на океан, словно ждет, что он вдруг отступит.
Но чаще всего во время моих визитов мы никуда не ездим. Сидим на крыльце, или я наблюдаю, как она обихаживает свои миниатюрные джунгли, обрывая засохшие листья, удобряя перепревшим навозом камелии, бормоча что-то себе под нос. Ее квартира расположена на нижнем этаже одной из столетних кирпичных коробок, защищенных от землетрясений гигантскими железными скобами, опоясывающими дом с востока на запад и увенчанными на концах железными шайбами величиной с тумбочку. Я представляю, как такая же скоба скрепляет и саму маму. Ей действительно требуется нечто подобное, чтобы она не разваливалась на куски.
Мама — единственная обитательница своего мира в ожидании прощения, а ее дети вросли в землю или обосновались на поверхности четырех разных стран, востребовавших нас. Она называет нас «замо́к, ложа и ствол»
[142]. Рахиль, конечно, замо́к, поскольку у нее замка́ми перекрыты все пути к дефенестрации
[143]. Лия — ствол, у нее все прямо: «Пли из обоих стволов!» Мне остается смириться с ролью ложи, полагаю. И одинаково верить во всё. В принципиальное право растения или вируса править миром. Мама говорит, что у меня нет понимания и жалости по отношению к себе подобным. У меня их слишком много. Я понимаю, что мы натворили и чего заслуживаем за это.
Мама до сих пор страдает от последствий нескольких болезней, которыми заразилась в Конго, включая шистозоматоз, дракункулез и, вероятно, туберкулез. Когда она высовывает язык и позволяет мне лечить ее незначительные заболевания, я сознаю, что ее внутренние органы в той или иной степени поражены. Годы идут, мама больше и больше сгибается, однако выживает в своем сужающемся пространстве. Мама так и не вышла замуж снова. Если ее об этом спрашивают, она отвечает: «Брака с Натаном Прайсом мне было достаточно». Это правда. Ее тело было наглухо заперто много лет назад границами дорого обошедшейся ей свободы.
Я тоже не вышла замуж, хотя по иным причинам. Знаменитый, только начинавший тогда невролог захотел стать моим любовником, как выяснилось, и на время склонил меня к согласию. Но постепенно до меня, опьяненной поначалу любовью, дошло: его благосклонность ко мне была ограничена сроками работы над программой восстановления моей целостности. Боюсь, он стал первым из мужчин, испытавших на себе ледяной дождь Ады.
У меня есть тест: я представляю их там, в лунном свете, посреди кипящей муравьями земли. Каков будет выбор: хромоногая калека или очаровательное совершенство? Я знаю ответ. Любой мужчина, который теперь восхищается моим телом, — предатель по отношению к прежней Аде. Вот и все.
Я играю в шахматы с одним коллегой, таким же анахоретом, как и я, страдающим постполиомиелитным синдромом. Мы можем просидеть целый вечер, ограничившись лишь фразой: «Шах и мат». Иногда ходим в ресторан «Подземная Атланта» или в кино, приспособленное для зрителей в инвалидных колясках. Но нам действует на нервы шум. Оказывается, Эрос не такое бельмо на глазу, как шум. После этого нам приходится ехать за город, в Санди-Спрингс или в Чаттахучи — куда угодно, лишь бы там было спокойно и тихо и можно было припарковать машину на красной грунтовой дороге, чтобы позволить лунному свету и тишине снова привести нас в нормальное состояние. Потом я одна еду домой и сочиняю стихи на кухонном столе, как Уильям Карлос Уильямс. О потерянных сестрах, о Рифтовой долине и моей босоногой матери, глядящей на океан. Обо всем этом шуме, клубящемся у меня в голове. Я припечатываю его к бумаге, чтобы он затих.
Конечно, я по-прежнему люблю читать. Теперь, когда я в здравом уме, я читаю по-другому, однако возвращаюсь и к своим старым друзьям. Никаких Носники Дилимэ. «Это письмо мое Миру / Ему, от кого — ни письма…» Трудно найти более подходящие строки для погруженного в раздумья взрослого. Но я читала только первую половину строфы, игнорируя окончание: «Эти вести простые — с такой добротой — / Подсказала природа сама». Недавно в мамином доме я нашла свое запыленное «Полное собрание стихотворений Эмили Дикинсон» с полями, испещренными моими старыми палиндромами и перевертышами: а вода течет адова; овиж олз — зло живо… — каркала тогдашняя Ада. Интересно, какое именно зло она имела в виду?
Сколько детской энергии я израсходовала на переживания из-за того, что считала предательством со стороны всего мира вообще и Лии в частности. Меня это предательство гнуло в одну сторону, ее — чувство вины в другую. Мы построили жизнь вокруг недоразумения, и если бы я попробовала вынуть этот стержень и все исправить, то рухнула бы плашмя. Недоразумение — мой краеугольный камень. А если подумать, то не только мой, но и каждого. Иллюзиями, принятыми за истину, вымощена дорога у нас под ногами. Они — то, что мы называем цивилизацией.
