В последнее время я начала собирать старые книги, прославившиеся опечатками. В них — масса иронии. Особенно в Библиях. Конечно, я не видела ни одного оригинала, но в те эпохи, когда книгопечатание было редкостью, в каждый данный отрезок времени имело хождение лишь одно ее печатное издание, и люди знали его наизусть. Содержавшиеся в нем опечатки становились знамениты. В 1823 году, когда Ветхий Завет появился со стихом: «И встала Ревека и верблюды ее…»
[144] — верблюды вместо служанок — эту Библию окрестили «Верблюжьей». В «Львиной Библии» 1804 года издания сыновья выходили из львов, а не из лона, а в «Библии убийц» 1801 года, в Послании Иуды (1:16), ропотники не роптали, а убивали. В «Библии стоящих рыб» рыбаки, вероятно, застыли в изумлении, увидев, как рыбы (а не рыболовы) стоят на берегу от Ен-Гадди до Эглаима. Потом было еще с десяток: «Па́точная Библия», «Медвежья Библия», «Жучья Библия», «Уксусная Библия»… В «Грешной Библии», в Евангелии от Иоанна (5:14) вместо «…ты выздоровел; не греши больше» было напечатано: «ты выздоровел; греши больше»! Бог есть любовь! Вобюл тсе гоб!
Обожаю эти забавные опечатки. Они наводят меня на мысль: интересно, какую Библию написал бы мой отец в Африке? Мы приехали туда со столькими впечатанными в нас ошибками, что не можем знать, какие из них произвели на местную паству неизгладимое впечатление. Помнят ли они еще папу, высокого, стоящего перед ними и провозглашающего: «Папа Иисус бангала!»?
Я помню. Всегда вспоминаю его таким. Мы — равновесие между своим ущербом и собственными прегрешениями. Он был моим отцом. Ему я обязана половиной генов и всей историей его жизни. Ошибки — неотъемлемая часть сюжета. Я рождена от человека, который верил, что не может изрекать ничего, кроме истины, а ведь именно он оставил на все времена «Библию Бангала» — «Библию ядоносного дерева».
Книга седьмая. Глаза в кронах деревьев
Живот, скользящий по ветке. Широко разинутая пасть, синее небо. Я — «все, что здесь есть». Глаза в кронах деревьев никогда не мигают. Ты молишь вместе со мной свою дочь-сестру-сестру об освобождении от бремени, но я не зверек, и не мне судить. У меня нет зубов и нет причин судить. Если испытываешь грызущую боль в костях, то это — ты сама, твой голод.
Я — мунту Африки, мунту одного ребенка и миллиона других, умерших в тот же день. Я — твое непослушное дитя, ставшее хорошим, потому что, когда дети умирают, они бывают только хорошими. Это наша победа на великом долгом пути и твой проигрыш. Мать скорбит о том, что помнит, а помнит она то свое бесценное дитя, уже ставшее жатвой времени, и не смерть в том виновна. Мать видит невинность, нетронутое царство великого павшего вождя, огромную пробоину в форме ребенка, не перестающего расти и становящегося великим. На самом деле мы — совсем иное. Ребенок мог вырасти и стать скверным или самой добродетелью, но скорее всего был бы обыкновенным. Совершить много ошибок, причинить тебе боль, заглотить враз целый мир. Но ты отослала нас в какое-то другое царство, в котором мы, отрешенные, двигаемся через лес, где ни одно дерево не падает под лезвием топора и где все так, как никогда не могло быть.
Да, все вы соучастники падения, и да, мы ушли навеки. В небытие такое странное, что его следует назвать как-то по-другому. Назовем его мунту: то, что здесь, с нами.
Мама, подожди и послушай. Вот ты ведешь своих детей к воде и называешь это историей гибели. А вот что вижу я: лес. Деревья — как мускулистые животные, выросшие сверх меры. Лианы сплетаются с себе подобными и тянутся вверх в борьбе за солнечный свет. Змеиный живот скользит по ветке. Купы побегов, выгибая шеи, прорастают из корней деревьев, высасывают жизнь из смерти. Я — сознание леса и знаю: лес пожирает себя и живет вечно.
Вон там, внизу, по тропе шагает женщина, за ней, гуськом — четыре девочки, четыре бледных обреченных бутона. Голубоглазая мать ведет их, размахивая перед собой рукой, — она раздвигает занавес паучьей паутины. Будто дирижирует симфонией. Сразу за ее спиной — самая младшая, она постоянно останавливается, чтобы обламывать верхушки веток, до которых может дотянуться. Ей нравится едкий запах, его испускают растертые между пальцами листья. Наклонившись, чтобы поднять упавший листок, она видит толстого оранжевого паука, сбитого на землю. Паук лежит на спине, неуклюже уязвимый, сучит острыми ножками, хочет снова взобраться в воздух. Девочка осторожно выставляет ногу и мыском ступни раздавливает паука. Его темная кровь грозно брызгает в стороны. Девочка бежит, догоняя своих.
На берегу реки они едят прихваченный с собой ленч, потом, пройдя к заводи, с визгом плещутся в холодной воде. Поднятый ими шум пугает молодого окапи. Он только недавно начал обживать территорию на краю деревни. Если бы здесь не появились дети, окапи выбрал бы это место как свое. Остался бы тут до второго месяца сухого сезона, а вскоре охотник убил бы его. Но сегодня его, напуганного детьми, инстинкт самосохранения уводит в глубь джунглей, где он найдет себе пару и проживет предстоящий год. Все взаимосвязано. Если бы мать с детьми в тот день не направились к реке, обломанные ветви вдоль тропы росли бы дальше и толстый паук остался бы жив. Живое меняется из-за того, что ты прошел какой-то определенной дорогой и прикоснулся к истории. Даже малышка Руфь-Майя прикоснулась к истории. Каждый становится ее соучастником. Окапи приобщился к ней тем, что выжил, паук — тем, что умер. Если бы мог, он остался бы жить.
Послушай, умереть не хуже, чем жить. Просто это иной способ существования. Можно сказать, что обзор становится шире.
В другой день та же женщина ведет своих детей на базар. Теперь у нее седые волосы и только три дочери. Ни одна не хромает. И они не идут гуськом, как в прошлый раз. Одна девочка часто отклоняется в сторону — потрогать рулоны тканей и поболтать с продавщицами на их языке. Вторая прижимает свои деньги к груди. А третья поддерживает мать под руку и обводит ее вокруг выбоин на дороге. Мать сгорблена и явно испытывает боль в ногах. Все они удивлены, что оказались здесь и встретились друг с другом. Эти четверо не собирались вместе с тех пор, как умерла пятая. Они приехали сюда, чтобы попрощаться с Руфь-Майей, во всяком случае, так они объясняют. Они хотят найти ее могилу. Но на самом деле прощаются с матерью. Они любят ее безмерно.
Базар наполнен продавцами и покупателями. Женщины из дальних деревень несколько дней добирались сюда пешком, надеясь попытать счастья на этом городском базаре. Они складывают свои апельсины аккуратными пирамидками, потом садятся на корточки, зажав между колен костлявые запястья. А городские женщины, которые лишь чуть-чуть по-другому обматываются кангами, приходят, чтобы, поторговавшись, купить еду для семьи. Мечтая снизить цену, они направо и налево осыпают товары оскорбительными словами, будто разбрасывают пригоршнями безобидный гравий. Какие отвратительные апельсины, на прошлой неделе я купила гораздо лучшие за половину этой цены. Продавщица апельсинов отвечает на эту чушь лишь безразличным зевком. Она знает, что в конце концов всякий товар найдет покупателя.
Мать с дочерьми, как масло, скользит через темный поток базарной толпы, то смешиваясь с ним, то сливаясь снова в свою отдельную струю. Иностранные посетители тут редкость, хотя и не невидаль. Их сопровождают прищуренными взглядами, оценивая возможности. Мальчишки идут за ними с протянутыми руками. Одна из дочерей открывает кошелек и достает несколько монеток, другая лишь теснее прижимает свой кошелек к груди. Мальчики постарше со стопками разноцветных футболок следуют за ними, как рой мясных мух. Они обгоняют друг друга, стараясь привлечь внимание к товару, однако покупатели игнорируют их, они склоняются над обычными безделушками и украшениями, вырезанными из дерева. Мальчишки обижаются и начинают вести себя еще более шумно.
