Сквозь этот гул пробивается музыка, гремит из множества протянувшихся вдоль тротуаров лавчонок, — продавцы музыкальных кассет так демонстрируют свой товар. Музыка такая знакомая, что не кажется иностранной. Мальчишки, покупатели, деревенские женщины — все качают головами в такт взвинченным голосам одновременно трех разных певцов, популярных американских исполнителей, чьи несчастные предки, плененные и плачущие, были закованы в железные кандалы и препровождены на корабль, стоявший в ближайшем порту. Их пение совершило знаменательное путешествие по замкнувшемуся кругу. Данного факта никто из присутствующих не осознает. То бедствие следует назвать по-другому. Вместо него теперь — это.
Женщина и ее дочери ищут нечто, чего никогда не найдут. Их план состоял в том, чтобы отыскать дорогу обратно в Килангу, а там — к могиле дочери и сестры. Это особое желание матери — поставить памятный знак на могиле. Однако на пути возникло много помех. Невозможно пересечь границу. За полгода, минувшие с тех пор, как они задумали свое путешествие, Конго было взбаламучено жесточайшей войной, которая, как многие верили, должна была вскоре окупить все потери. Крутой кипяток, как здесь говорят, очищает протухшее мясо. Через тридцать пять лет Мобуту сбежал под покровом ночи. Тридцать пять лет сна, похожего на смерть, — и вот убитая земля делает вдох, робко шевелит пальцами, вбирает в себя жизнь, притекающую по рекам и лесам. Глаза в кронах деревьев наблюдают. Животные раскрывают пасти и произносят радостные удивительные звуки. Плененный попугай Метусела, чью плоть пожрали хищники, провозглашает свою декларацию независимости гло́тками леопардов и виверр.
В тот же день, в тот же утренний час Мобуту лежит на кровати в своем убежище. Шторы задернуты. Дыхание у него такое мелкое, что простыня, покрывающая грудь, даже не вздымается: никаких признаков жизни. Рак размягчил его кости. Мышцы на руках одрябли, и кости отчетливо видны. Они приобрели формы того, что Мобуту украл. Все, что ему было велено совершить, и гораздо больше, он совершил. И вот сейчас, здесь, в этой затемненной комнате, правая рука Мобуту падает. Эта рука, укравшая больше, чем какая бы то ни было другая рука в мире, безжизненно свисает с края кровати. Тяжелые золотые кольца сползают к костяшкам пальцев, задерживаются ненадолго, потом соскальзывают одно за другим. Они ударяются об пол, издавая звуки пяти разных тонов: волшебная короткая песнь в пентатоническом звукоряде. Женщина в белом спешит к двери, вопреки здравому смыслу надеясь, что больной президент заиграл на калимбе. Увидев его, она прикрывает рот ладонью.
Снаружи вздыхают животные.
Вскоре новость долетит до каждого города и дома, как вздох или пуля, поразившая многих людей. Плоть старого генерала Эйзенхауэра, сожранная поколениями хищников, громко заговорит. На время повсеместно поднимется общий вой. Но пока мир заключен в этом маленьком пустом пространстве, снаружи никто еще не слышал новости. Последний момент прежней жизни. На базаре продают, покупают и танцуют.
Внезапно мать с дочерьми останавливается напротив женщины, которая кажется им знакомой. Вернее, не столько сама женщина, сколько стиль одежды и что-то еще. Ее благожелательность. Они переходят улицу, направляясь туда, где она сидит на тротуаре, прислонившись спиной к прохладной северной стене. Вокруг нее на ярком куске ткани разложены сотни вырезанных из дерева животных: слоников, леопардов, жирафов. И один окапи. Хозяйка крохотных зверей в лесу невидимых деревьев. Мать с дочерьми смотрят, пораженные их красотой.
Женщине примерно столько же лет, сколько дочерям, но она вдвое крупнее. Желтая канга дважды обернута вокруг талии, блузка с глубоким вырезом щедро украшена бусинами. На голове небесно-голубой платок. Она широко улыбается. «Achetez un cadeau pour votre fils»
[145], — ласково говорит она. В ее голосе — ни тени заискивания. Женщина складывает ладонь ковшиком, будто та полна воды или зерна, и указывает ею на маленьких, совершенных в своей красоте жирафов и слонов. Использовав единственную французскую фразу, она переходит на киконго, словно другого языка на земле не существует. Город находится далеко от тех мест, где говорят на этом языке, но когда одна из дочерей отвечает ей на киконго, женщина, похоже, ничуть не удивляется. Они начинают болтать о своих детях. Все они уже слишком взрослые для игрушек, а бу. Тогда для внуков, не сдается женщина, и после дальнейших обсуждений они выбирают трех слоников из черного дерева для детей своих детей. Их покупает прабабушка Орлеанна. Она смотрит на пригоршню незнакомых монет, а потом протягивает продавщице все. Женщина ловко выбирает то, что ей причитается, и вкладывает в ладонь Орлеанны подарок: малюсенького искусно вырезанного деревянного окапи. «Pour vous, madame, — говорит она. — Un cadeau»
[146].
Орлеанна кладет в карман маленькое чудо, как делала всю жизнь. Остальные стоят вполоборота, однако не хотят уходить. Они желают женщине удачи и спрашивают, не из Конго ли она. А бу, конечно, кивает та, чтобы добираться сюда со своими резными фигурками на продажу, ей приходится пешком одолевать более двухсот километров. Если повезет, удается заплатить за проезд на попутке. Но в последнее время, когда черный рынок заглох, коммерсанты редко пересекают границу, и поймать машину трудно. Обратно в Булунгу ей придется добираться целый месяц.
Булунгу!
Эе, моно имвези Булунгу.
На реке Куилу?
Эе, конечно.
В последнее время вы ничего не слышали про Килангу?
Женщина морщит лоб, но не может вспомнить такого места.
Они упорствуют: ну как же? Теперь разговор ведет Лия, на киконго, она снова объясняет: может, название деревни изменили из-за кампании по возвращению исконных имен, хотя трудно представить, зачем менять исконное. Это следующая деревня вниз по течению реки, всего в двух днях ходьбы. Деревня Киланга! Много лет назад там располагалась американская миссия.
Нет, отвечает женщина. Такой деревни не существует. В Булунгу дорога заканчивается. Дальше — только редкий лес, где мужчины выжигают уголь. Она абсолютно в этом уверена. Никакой деревни дальше Булунгу не было.
Женщина закрывает глаза, чтобы отдохнуть. Все понимают: надо уходить. Они покидают эту женщину, полную энтузиазма, но, идя по другим местам, не забывают о ней. Вспоминают, как она протянула ладонь, будто уже наполненную. Сидя на земле, на разостланном куске материи, женщина была сама себе и хозяйкой магазина, и матерью, и возлюбленной, и девственной природой. То есть гораздо большим, нежели хозяйкой магазина. Однако ничуть не меньшим.
Впереди, прижав к уху радиоприемник, на улице танцует маленький мальчик. Он ростом с Руфь-Майю, когда ее последний раз видели живой. Орлеанна смотрит на ямочки у него под коленками, как у всех маленьких детей, и снова — сколько же раз она это делала! — начинает считать, сколько лет мне бы теперь исполнилось.
Но это будет в последний раз. Сегодня, прежде чем произвести подсчет, ты мысленно следуешь по улице за ребенком, танцующим под африканскую музыку, и возвращаешься домой уже другой. Деревянная фигурка в кармане ласкает твои пальцы, которым просто нужно чего-то касаться. Мама, можешь по-прежнему идти своим путем, но прости, прости и отпусти, надолго, на все то время, что нам отпущено, и я прощаю тебя. Я обращу сердца отцов к их детям и сердца детей к их отцам. Боль, грызущая твои кости, она твоя, голод — твой и прощение — твое. Грехи отцов лежат и на тебе, и на лесе, и даже на тех, кого заковывали в железные цепи. Вот ты стоишь, вспоминая их песни. Слушай. Скинь груз с плеч своих и двигайся вперед. Ты боишься, что можешь забыть, но ты никогда не забудешь. Ты простишь и будешь помнить. Думай о лозе, которая вьется из маленького комочка плоти, бывшего когда-то моим сердцем. Это единственный памятный знак, какой тебе нужен. Двигайся дальше. Иди же вперед, к свету.
