Стол в нашей передней комнате выглядит так, словно найден среди обломков кораблекрушения; и еще есть секретер с убирающейся крышкой (наверное, с того же потерпевшего крушение корабля), за которым папа сочиняет свои проповеди. У секретера деревянные ножки с чугунными «ступнями» в виде куриных лап, в каждой зажат стеклянный шарик, хотя три из них с трещинами, а один вообще потерялся и заменен осколком кокосовой скорлупы, чтобы поддерживать равновесие столешницы. В комнате наших родителей есть и другая мебель: деревянное бюро и старый кабинетный граммофон с неработающими внутренностями. Все это было привезено другими бесстрашными баптистами, побывавшими здесь до нас, правда, трудно понять — как; разве что вообразить некие иные средства передвижения, позволяющие пассажирам иметь при себе более сорока четырех фунтов багажа. Есть у нас обеденный стол и грубо сколоченный кухонный шкаф, набитый купленной на барахолке разномастной коллекцией стеклянных и пластмассовых тарелок и чашек, а также приборов, которых все равно на всех не хватает, поэтому мы, девочки, в процессе еды меняем друг у друга ножи на вилки. В шкафу еще есть старое треснутое блюдо — память о Международной ярмарке в Сент-Луисе, Миссури, и пластмассовая кружка с мышиными носом и ушками. И среди всего этого хлама — безмятежная, как Богородица в хлеву, полном пастухов и покрытого струпьями скота, одна удивительно красивая вещь: большое овальное белое, расписанное нежно-голубыми незабудками блюдо из тонкого фарфора, такого тонкого, что сквозь него просвечивает солнце. Происхождение блюда неизвестно. Если бы это не было кощунством, мы бы ему поклонялись.
Снаружи к дому пристроено длинное тенистое крыльцо, наша мама на свой миссисипский манер называет его верандой. Мы с сестрами обожаем нежиться на нем в гамаках и даже в первый день ливня прятались там. Но ветер гнал косые струи дождя и туда, они поливали стены и бедного Метуселу. Когда его вопли сделались совсем уж невыносимо жалобными, мама с суровым выражением лица внесла клетку в дом и поставила на пол под окном, где попугай продолжил громко выкрикивать свои бессвязные комментарии. В добавку к папизму преподобный, вероятно, заподозрил это шумное существо еще и в скрытой женоподобности.
Перед закатом ливень наконец прекратился. Мир выглядел растоптанным и насквозь промокшим, но мои сестры вырвались из дому, чтобы посмотреть, что оставил нам потоп, визжа, как первые поросята, сбежавшие с ковчега. Низкое облако, висевшее в воздухе, было скоплением миллионов маленьких муравьиноподобных существ. Оно висело прямо над землей, издавая протяжный низкий гул, который наверняка было слышно даже на краю света. Когда мы от них отмахивались, их тельца производили щелкающие звуки. Задержавшись на краю двора, там, где покрытая жидкой грязью прогалина сползала по длинному поросшему травой склону, мы ринулись вниз и бежали, пока дорогу нам не преградили тысячи сплетенных древесных ветвей на краю леса: авокадо, пальмы, высокие заросли дикого сахарного тростника. Этот лес заслоняет нам вид на реку и пространство на том берегу. Единственная проселочная дорога огибает наш двор и тянется дальше, на юг, к соседней деревне; северный ее конец теряется в лесу. Хоть мы постоянно наблюдаем, как мама Татаба исчезает там, а потом целая и невредимая возвращается с полными ведрами воды, наша мама боится, что эта дорога может проглотить ее детей и не отдать их. Поэтому мы повернули обратно и потопали вверх по склону к двум цветущим кустам гибискуса, которые растут по обе стороны нашего крыльца.
Наша процессия выглядела как забавный десантный отряд одинаково одетых — в комбинированные кожаные полуботинки, рубашки с длинными по́лами и хлопчатобумажные брюки пастельных тонов, — но таких разных девочек. Лия шла первой, как всегда; наша богиня охоты — волосы цвета горностая, модная стрижка пикси, бьющая через край энергия, мышцы работают слаженно, как часовой механизм. За ней — остальные: Руфь-Майя с подпрыгивающими «хвостиками» волос, поспешающая изо всех сил, поскольку она самая младшая и верит, что последний станет первым. За ней Рахиль, царица Савская нашего семейства, моргающая своими длинными ресницами, встряхивающая длинными белыми волосами, словно соловая лошадь с белой гривой, какую она когда-то мечтала иметь. Царица Рахиль будто бы плыла по течению, витая мыслями где-то в другом месте. Почти шестнадцатилетняя, она была выше всего этого, однако не хотела, чтобы мы что-то открыли без нее. Последней плелась Ада-уродка, Квазимодо, волочившая правую половину тела позади левой под нескончаемый ритм шагов: левой… подтянуть, левой… подтянуть…
Таков наш обычный строй — Лия, Руфь-Майя, Рахиль, Ада, — не основанный ни на возрастном, ни на алфавитном порядке, однако сохраняющийся почти всегда, если только Руфь-Майя не отвлечется на что-нибудь и не выпадет из него.
Под кустом гибискуса мы обнаружили упавшее гнездо с утонувшими птенцами. Мои сестры разволновались при виде крохотных голеньких телец с крылышками, похожих на сказочных грифонов, и были потрясены фактом, что они мертвы. Потом мы увидели огород. Рахиль победно возопила, что он разрушен навсегда. Лия упала на колени, от имени нашего отца демонстрируя горе. Поток воды размыл плоские грядки, и семена плавали по поверхности, как сорвавшиеся с привязи лодочки. Мы находили их скопившимися в высокой траве у края дороги. Большинство из них успели прорасти за минувшие недели, но коротенькие корешки не сумели удержать их на плоском, как канзасская равнина, огороде преподобного. Лия поползла на коленях, собирая ростки в подол рубашки, — вероятно, воображала, что так же делала в аналогичной ситуации Сакагавея
[25].
Позднее папа вышел оценить ущерб, и Лия помогала ему рассортировывать спасенные семена. Он заявил, что заставит их расти во имя Господа или посеет новые (преподобный, как всякий уважающий себя пророк, всегда имел какое-то количество их про запас), если только солнце когда-нибудь выйдет и высушит эту окаянную трясину.
Эта парочка даже на заходе солнца не явилась в дом ужинать. Мама Татаба в мамином большом белом фартуке, который придавал ей неестественный и комичный вид, словно она исполняла роль горничной в пьесе, наклонившись над столом у окна, неотрывно наблюдала за их трудами, улыбаясь своей особой улыбкой — с опущенными уголками губ, и самодовольно поцокивала языком. Мы принялись за ее стряпню — жареные бананы с такой роскошью, как консервированное мясо.
Вскоре папа отправил Лию домой, но еще долго после ужина мы слышали, как преподобный бил землю мотыгой, обрабатывая ее на новый лад. Было очевидно, что отец усвоил урок, хотя для этого потребовался потоп, и он никогда в жизни не признал бы, что это не его собственная идея. В общем, Африка оказывала влияние на нашего отца. Он уже обустраивал огород высокими прямоугольными, защищенными от наводнения насыпями длиной и шириной с надгробный холм.
Лия
В жаркую погоду требуется всего пять дней, чтобы бобы «Кентуккское чудо» набрались вегетативной силы и проросли. Мы считали, будто это все, что требуется. Как только дожди ослабели, огород пышно разросся. Папа говорил, что любит просто стоять и наблюдать, как все растет, и я его понимала. Бобовые стебли вились вокруг вигвамов из веток, которые он для них соорудил, а потом колебались над ними выше и выше, как женские голоса в хоре, каждый из которых, соревнуясь с другими, стремится всех превзойти. Они доросли до ветвей ближних деревьев и вплелись в их кроны.
