Ада Прайс
Ходить учусь. Я и Тропа. Длинная одна — Конго.
Конго — одна длинная тропа, и я учусь ходить.
Это название моего рассказа. Туда и обратно. Манене — это тропа: манене ененам, амен. На длинной конголезской манене Ада учится ходить, аминь. Однажды она едва не осталась на ней. Как Даниил, вошла в ров со львами, не обладая, однако, чистой и непорочной душой Даниила. Ада приправлена ароматами порока, что улучшает вкус еды. Чистые и непорочные души, вероятно, пресные и оставляют горькое послевкусье.
Папа Нду сообщил новость о моей гибели. Папа Нду — вождь Киланги и того, что находится за нею во всех направлениях. За его очками и странными одеяниями скрывается впечатляющая внешность: лысая голова и огромный треугольный торс, как у громилы из потешного комикса. Откуда он вообще мог узнать о существовании такого персонажа, как я, — маленькой белой девочки-калеки, как меня называли? Тем не менее, узнал. В тот день, когда папа Нду нанес визит нашей семье, я гуляла одна и уже возвращалась от реки домой по лесной тропе. То, что он явился к нам, было удивительно. Папа Нду никогда не приложил ни малейшего усилия, чтобы повидаться с моим отцом, напротив, всячески старался избегать его, хотя порой присылал нам весточки через Анатоля, своих сыновей и других мелких «послов». В тот день все было по-иному. Он пришел, узнав, что меня съел лев.
В начале дня нас с Лией послали за водой вместе — близнецы-зилбнецы всегда скованы одной цепью, в жизни так же, как в до-жизни. Выбор был невелик, поскольку ее высочество Рахиль выше физического труда, а Руфь-Майя, так сказать, ниже, поэтому мама по определению считала, что только мы с Лией в ее распоряжении. Именно близнецов-зилбнецов она посылает в базарный день на рынок покупать у этих устрашающих женщин фрукты-овощи или котелок чего там ей нужно. Иногда отправляет нас даже за мясом на базар — в место, куда Рахиль и шагу бы не ступила по причине выставленных там внутренностей и аккуратно сложенных в штабеля голов. С порога нашего дома, по тому, как над хлопковым деревом вьются черные канюки, видно, когда мясной базар работает. Мы называем это дерево конголезским рекламным щитом.
Но прежде всего каждый день мама посылает нас за водой. Мне было трудно нести тяжелое ведро в единственной здоровой руке, поэтому я шла медленно — ленно-мед шкомсли ашл-я. Возвращаясь с водой, привыкла по дороге произносить фразы задом наперед или переставляя слоги, ведь концентрация памяти облегчала ходьбу. Это помогало мне забыть об утомительности единственного для моего медленного-медленного тела способа передвижения по миру. Лия, подхватив оба ведра, ушла вперед. Как всегда.
Лесная тропа под моими ногами была словно живым существом, которое с каждым днем чуть-чуть удлинялось. По крайней мере, для меня. Сначала она вела только от одного конца нашего двора до другого: чтобы мама могла просматривать ее насквозь в обе стороны и считать безопасной, если сама находится посередине. Раньше мы лишь понаслышке знали, что́ находится на северном конце тропы, там, где над ней смыкается лес: река, водопад, чистые озера, где можно плавать. Она тянулась к мосту, сколоченному из бревен. К другой деревне. В Леопольдвиль. В Каир. Что-то из этих сведений наверняка было правдой. Что-то — нет. Желая отделить одно от другого, я решила пройти по тропе в обе стороны, настроившись каждый день делать на несколько шагов больше, чем в предыдущий. Если мы проживем тут достаточно долго, я дойду до Йоханнесбурга и Египта. Мои сестры, судя по всему, были намерены улететь отсюда или — в случае Рахили — вознестись на небеса посредством превосходства своего ума, но мой удел — медленная ходьба. Чего я никогда не делаю, так это какакака — так на киконго называют спешку. Однако обнаружила, что могу ходить далеко без какакака. Я уже добиралась в северном направлении до озер и бревенчатого моста. А в южном — до вырубок, где женщины с детьми, привязанными за спиной, вместе, с песнями (которые отнюдь не были псалмами), вскапывали землю на маниоковых полях. Эти места известны всем, но без какакака я открыла для себя кое-что новое. Например, как женщины, обрабатывающие поле, останавливаются, выпрямляются, разворачивают свои яркие канги, которыми обмотаны под грудью, и проветривают их, прежде чем обмотаться снова. В этот момент они напоминают стаю бабочек, хлопающих крыльями.
Я видела мелких лесных слонов, бесшумно передвигающихся стадами и обрывающих листья с деревьев маленькими розоватыми хоботами. Наблюдала и группы пигмеев. Улыбаясь, они обнажают зубы, сточенные до острых клинышков. Эти люди приветливы и неправдоподобно малы. Понять, что это взрослые, можно только по бородам у мужчин и грудям у женщин, да по тому, как они двигаются, оберегая детей. Они всегда замечают тебя первыми и застывают неподвижно, как стволы деревьев.
Я обнаружила бидила дипапфуму — кладбище знахарей-колдунов.
Заметила птицу с черной головкой и хвостом цвета красного дерева, с мою руку длиной, закрученным в узел. В справочнике африканских птиц, оставшемся от нашего, согласно фамилии, помешанного на птицах
[42] предшественника брата Фаулза, моя птица называлась райской мухоловкой. В блокноте, который я храню в наволочке и где зарисовываю все, что вижу, я изобразила райскую мухоловку улыбающейся и подписала печатными буквами задом наперед (для конспирации):
ЯАКСЙАР АКВОЛОХУМ. ЕОВОН ОВТСЛЕТАЗАКОД ЯИНАВОВТСЕЩУС ХУМ ЮАР В.
У меня вошло также в привычку следовать за Метуселой, когда он несмело облетал наш дом снаружи по спирали. Ночует он внутри нашей уборной, возле которой в сорняках валяется его пустая клетка, выброшенная туда преподобным. Ее каркас гниет там, как обломок потерпевшего крушение корабля. Метусела, как и я, калека: Обломок Дикой Африки. Со дня пришествия Христова он жил на семнадцатидюймовом насесте, и его обзор ограничивался размерами нашего двора, теперь в распоряжении птицы весь мир. Но зачем он ему? В его крыльях нет мышечной силы. Они атрофировались, вероятно, навсегда. На месте грудных мышц у него — мешок, отвисший под тяжестью человеческих слов, похороненных в нем, свободных от смысла, как птица в небе, неслышных! Порой Метусела взмахивает крыльями, будто вспоминает, как летать, — так он сделал в первое, ликующе-страшное мгновение свободы. Но в ту же секунду чувство свободы и умерло в нем. Теперь, расправив крылья, он сразу складывает их снова, вытягивает голову и ковыляет вразвалочку по своему скучному пути: с ветки на ветку. Каждое утро Метусела выглядывает из дырки под стропилом нашей уборной, склоняет голову набок и возводит кверху один нервный глаз, словно в молитве: «О, Бог пернатых, избави меня сегодня от хищников, которые могут разорвать мою грудь до кости!» Оттуда я прослеживаю его путь. Раскладываю для него в качестве угощения маленькие очищенные кусочки подобранных плодов гуавы или авокадо. Не думаю, что он узнает эти плоды в шкурке. Когда научится, это будет большим шагом вперед, к пониманию того, что эти плоды не являются дарами человечества, а растут на деревьях, и обман во спасение свойствен добрым людям.
Следуя за Метуселой в его неторопливых вылазках в лес, я наткнулась на мужчин и юношей, проводивших учения. Это была не бельгийская армия, официально призванная защищать белых людей, а группа молодых мужчин, устраивавших свои тайные собрания в лесу за нашим домом. Выяснилось, что Анатоль — не только школьный учитель и переводчик проповедей. Так-так, Анатоль! Когда я заметила его на поляне, ружья у него не было, но он разговаривал с вооруженными людьми, слушавшими его. Зачитывал им вслух письмо о времени предоставления бельгийцами независимости Конго и назвал год — 1964-й:
