Пока Нельсон пялится на себя в зеркало, я ловлю себя на том, что разглядываю его: темные загрубевшие локти, кожа — разных оттенков коричневого, как антикварная мебель красного дерева. От привычки жевать сахарный тростник короткие передние зубы испорчены. Когда он улыбается, у него неприятно, по-обезьяньи поблескивают клыки. Тем не менее если Нельсон улыбается, то вы понимаете, что это от души. Нельсон жизнерадостный и чистоплотный. Все его пожитки, когда он пришел к нам, состояли из необъятных коричневых шортов, красной футболки, в которой ходил всю жизнь каждый день, кожаного пояса, красной пластмассовой расчески, учебника французской грамматики и мачете. Нельсон путешествует налегке. Очень коротко стрижет волосы. И на затылке у него — идеально круглый розовый шрам. Анатоль выбрал в помощь нам Нельсона, потому что тот сирота, как и сам Анатоль. Несколько лет назад его семья, включая обоих родителей, многочисленных старших братьев и новорожденную сестренку, утонула, когда лодка, в которой они плыли по реке, перевернулась. Конголезские пиро́ги сделаны из плотной древесины, при первой возможности она идет на дно, как чугунная чушка. Поскольку большинство конголезцев не умеют плавать, разумно было бы предположить, что они не любят путешествовать по воде. Ничуть не бывало. Конголезцы весело плавают вверх-вниз по реке, даже не думая о том, что могут опрокинуться. В тот роковой день Нельсон остался дома случайно, как он говорит: матери так не терпелось показать новорожденную дочь родственникам, живущим выше по реке, что он взревновал и спрятался, и про него напрочь забыли. После этого Нельсон стал придавать большое значение предзнаменованиям и суевериям. И теперь, двенадцати лет от роду лишившись семьи, которая могла бы служить ему поддержкой, почувствовал себя неприкаянным и бросил школу.
Анатоль писал, что Нельсон был его лучшим учеником и мы скоро поймем почему. Мы действительно поняли. В день, когда к нам явился, он знал по-английски только: «здравствуйте», «спасибо» и «пожалуйста», однако уже через несколько недель мог говорить на любую тему, не переворачивая все с ног на голову, как это делала мама Татаба. Я бы назвала Нельсона способным. Но вот что я вам скажу: в Конго способности мало чего стоят, если даже такому, как Нельсон, не разрешают учиться в колледже, как нам, девочкам Прайсам. По словам Андердаунов, бельгийцы не приветствуют свободомыслия среди местного населения.
Если это так, то интересно, как, например, самим Андердаунам удалось сделать из Анатоля учителя? Порой я мысленно вижу, как спрашиваю его об этом. Когда мы с сестрами ложимся отдохнуть после обеда и голова моя ничем не занята, я представляю разные сценки. Мы с Анатолем идем по тропе к реке. Для этого есть какая-то разумная причина: то ли он собирается помочь мне донести что-то оттуда до дому, то ли хочет обсудить некое место из Писания, которое ему не совсем ясно. И вот мы идем и разговариваем. В моей воображаемой сцене папа простил Анатоля и поощряет его дружбу с нашей семьей. Анатоль улыбается, показывая небольшую щербинку между идеальными передними зубами, и я представляю, как, ободренная этой улыбкой, решаюсь спросить о его удивительном лице: как удается сделать эти шрамы столь совершенно прямыми? Это больно? А потом он рассказывает мне о каучуковых плантациях. Как там было? Я читала в какой-то книге, что работникам в конце дня отреза́ли руки, если они не собирали достаточно сока. Надсмотрщик-бельгиец приносил хозяину полные корзины коричневых рук и сваливал их перед ним, как улов рыбы. Неужели цивилизованные белые христиане могли подобное делать?
В моем воображении мы с Анатолем говорим по-английски, хотя в жизни он со своими учениками в основном объясняется на киконго. Его произношение на этом языке отличается от других — даже я это слышу. Анатоль широко растягивает губы и артикулирует очень четко, будто постоянно опасается, что его неправильно поймут. Думаю, Анатоль помогает нашей семье потому, что тоже здесь чужак, как и мы. Он сочувствует нашему затруднительному положению. А папа, похоже, благодарен Анатолю за то, что он по-прежнему переводит его проповеди, даже после того, как они повздорили. Анатоль мог бы стать другом отца, если бы лучше понимал Писание.
Тем не менее мы были озадачены: почему он прислал нам Нельсона? Когда Нельсон первый раз принес воду и сам вскипятил ее, мама была так ему благодарна, что села на стул и расплакалась. Ученик-отличник был слишком щедрым подарком. Полагаю, Анатоль сделал это по двум причинам: во-первых, увидел в нашем доме множество книг, которые умный мальчик мог читать, хоть и не будет больше ходить в школу. Во-вторых, мы нуждались в помощи по дому так же отчаянно, как народ Моисея в Моисее. Перед Днем благодарения мама начала громко, в присутствии папы, молить Бога, чтобы он смилостивился и вызволил нас отсюда всех вместе. Отцу не понравилась ее демонстрация пошатнувшейся веры, о чем он ей и заявил. Конечно, Руфь-Майя нас напугала, но он напомнил маме, что дети ломают руки и в Джорджии, и в Канзас-Сити, и повсюду. И по правде сказать, если с кем-то это и должно было случиться, то именно с Руфью-Майей. Она ломится по жизни так, будто запланировала прожить ее всю до двадцати лет.
Прискорбно, но Ада, на свой, заторможенный лад, так же своенравна и склонна к разрушению. Никто не заставлял ее болтаться по джунглям в одиночку. Господь наш пастырь, и самое малое, что мы, овцы, можем сделать, это держаться в стаде. Ведь мы с ней теперь почти взрослые, все так говорят. В детстве близнецов обычно одевают одинаково, но видели ли вы когда-нибудь взрослых женщин, которые ходят повсюду в одинаковых платьях и держатся за руки? Что, мы с Адой должны всю жизнь изображать сестер-близняшек?
Однако нам обеим пришлось переписывать главу четвертую из Книги Бытия о Каине и Авеле из-за так называемой встречи со львом, после которой — плюс сломанная рука Руфи-Майи — мама стала еще сильнее бояться за нас. Дожди лили все чаще и яростнее, и деревню охватила какакака. Мы полагали, что это слово означает лишь спешку. И когда мама Мванза объяснила нам, что какакака поразила всех ее детей, подумали, будто те стали непоседливыми и приходится их бранить, чтобы они выполняли свою работу по дому. Нельсон сказал: «Нет-нет, мама Прайс!» Выяснилось, что это болезнь, при которой человек бегает в туалет тысячу раз в день. (Нельсон представил это в пантомиме, и Руфь-Майя зашлась безудержным смехом.) Он сказал, что из-за этого у человека не остается никаких внутренностей, а дети даже от нее умирают. Нельсон много чего рассказывает. Например: если вы вдруг увидите под ногами две палочки, скрещенные буквой Х, якобы нужно непременно перепрыгнуть через них задом наперед на левой ноге. В общем, мы не знаем, верить ли ему и насчет болезни. Но вскоре мы увидели, что на домике, находившемся у дороги чуть дальше нашего, появилась погребальная арка из сплетенных пальмовых ветвей и цветов, а во дворе собралось много людей с печальными лицами. Умер не ребенок, а мать многочисленных детей, которые выглядели такими тощими и несчастными, словно со смертью женщины из всей семьи вышибло дух. Задумаешься тут, от чего она скончалась и не заразно ли это.
Маму, во всяком случае, это ввергло в новое психическое состояние. Зараза! Она гораздо хуже, чем змеи, поскольку подкрадывается незаметно! Мама придумывала тысячу причин, чтобы не выпускать нас из дома, даже когда не было дождя. Установила «тихий час» — время, бесконечно тянувшееся после уроков и обеда, когда нам было велено лежать в кроватях под москитной сеткой. Мама называла это сиестой, а мне сначала послышалось — фиеста, — что меня озадачило: в этом времяпрепровождении вовсе не было ничего праздничного. Руфь-Майя обычно засыпа́ла с открытым от жары ртом и прилипшими к лицу волосами — ни дать ни взять плакат: «Ребенок в жару». Мы же, остальные, потели, как поросята, растянувшись на своих впритык стоявших железных кроватях, отделенные друг от друга призрачными стенками москитных сеток, ссорясь просто от злости и мечтая наконец встать. Читать мне было нечего, кроме «Близнецов Боббси из страны эскимосов», совсем детской книги, совершенно для меня неинтересной. Я завидовала этим тупым близнецам Боббси, ведь их приключения в холодной снежной стране, где не приходилось томиться от навязанной «фиесты», были намного увлекательнее наших.
