Если верить моим учителям из воскресной баптистской школы, ребенок не попадет в рай только потому, что родился в Конго, а не, например, на севере Джорджии, где он мог бы регулярно посещать церковь. Это было камнем преткновения и на моем собственном хромом пути к спасению: допуск в рай зависит от того, какой жребий выпал тебе при рождении. В пятилетнем возрасте в воскресной школе я подняла здоровую левую руку и, исчерпав месячный запас слов, задала этот вопрос мисс Бетти Нейджи. Родиться в непосредственной близости от священника, как я полагала, — счастливый случай. Неужели Господь Бог спасает души вот так, наугад? Он обрекает многих детей на вечные муки лишь потому, что они родились язычниками, и вознаграждает других за привилегию, какой они ничем не заслужили? Я ожидала, что Лия и другие ученики ухватятся за данный очевидный вопрос и поддержат его бурным потоком слов. К моему разочарованию, они этого не сделали. Даже моя сестра-близняшка, а она уж точно должна знать, что такое незаслуженная привилегия. Это было до того, как нас с Лией признали способными, я тогда еще была Бессловесной Адой. Тупой, покрытой сыпью, объектом привычных насмешек и частых ударов наперстком по голове. Мисс Бетти отправила меня в угол до конца урока — молиться о своей собственной душе, стоя коленями на жестких крупинках риса. Встав наконец с колен, в которые вре́зались острые рисинки, я, к удивлению, осознала, что больше не верю в Бога. Другие дети, судя по всему, продолжали верить. Когда я хромала на свое место, они отводили взгляды от испещренных точками колен грешницы. Как они могли даже не задумываться о дарованной им благодати? Увы, мне не хватало их уверенности. Я потратила больше времени, чем средний ребенок, размышляя о несчастливых случайностях рождения.
С того дня я перестала повторять как попугай слова «О Господи!», «Любовь Божия» и начала произносить на своем обратном языке: «Идопс ого!», «Я и жоб вобюл».
Теперь я нашла язык, даже более циничный, чем мой обратный: в Киланге слово «нзоло» употребляется минимум в трех разных смыслах. Оно означает: самый любимый. Или: толстая желтая личинка, которую ценят в качестве приманки. Или: разновидность карликовой картошки, иногда ее продают на базаре гроздьями, и картофелинки свисают с корней, как узелки на веревках. Так что же мы имеем в виду, когда во всю мощь своих легких поем в церкви: «Папа Нзоло!» К кому взываем?
Думаю, к богу карликовых картофелин. Тому, другому «Самому Любимому», живущему на севере Джорджии, похоже, нет дела до килангских детей. Они умирают. Умирают от какакака — болезни, которая превращает тела в маленькие черные кувшинчики, опрокидывает их и выливает все жидкое содержимое. Проливные дожди разносят болезнь по ручьям и рекам. Каждый человек в этой деревне, как мы выяснили со временем, знает о гигиене больше, чем мы. Когда мы стирали или плавали в речке, необходимо было соблюдать правила: стирать только ниже по течению, там, где лесной ручей впадает в крокодиловую реку. Купаться на середине потока. Воду для питья брать выше деревни по течению. В Киланге это облечено в форму религиозных обрядов, это их крещение и причастие. Даже испражнение регулируется африканскими богами, позволяющими делать это в кустах, которые папа Кувудунду освятил для данной цели, — и не сомневайтесь, он выбрал для этого места, наиболее удаленные от тех, где берут питьевую воду. Наша уборная находилась на нейтральной территории, но что касается купания и стирки, то мы долго оставались в неведении. Надругались над старыми божествами всеми возможными способами. Мы поем: «Папа Нзоло!», а я думаю: интересно, какие еще новые, отвратительные грехи мы совершаем каждый день, высоко держа голову в своем святом невежестве, грехи, от каких наши соседи ахают, прикрывая рты руками.
Нельсон полагает, что именно из-за оскорблений, нанесенных нами местным богам, дожди в этом сезоне проливные. О, они льют такими потоками, что сам Ной пришел бы в ужас. Этот сезон дождей нарушил все правила. Он наступил так рано и продолжался так долго, что маниоковые грядки размыло, клубни сгнили, и ливни принесли какакака. Даже если все испражняются в правильном месте, есть же деревни выше нас по течению. Вдоль реки у каждой деревни — сосед, расположенный выше. И последний станет первым.
Теперь грозы прекратились. Похороны иссякают так же медленно, как высыхают лужи. Метусела сидит, жалкий, на своем авокадовом дереве, стреляя глазами туда-сюда, не готовый к новому сезону ошеломляющей свободы. «Бето нки тутуасала? — бормочет он голосом мамы Татабы. — Что мы делаем?» Это вопрос, который мог бы задать любой из нас. В воцарившемся странном молчании наша семья не знает, что ей делать.
Остальные выглядят обезумевшими и деловыми одновременно, как насекомые, вылетающие из укрытия после грозы. Женщины выколачивают сизалевые матрасы и заново засаживают поля, не переставая горевать об умерших детях. Анатоль обходит дома один за другим, выражая соболезнования родителям своих утраченных учеников. Я заметила, что он также готовит их к предстоящим выборам и независимости. Это будут «кухонные выборы»: поскольку никто не умеет читать, каждого кандидата станет символизировать какой-нибудь предмет. Претенденты благоразумно предпочли представиться с помощью подручных вещей — нож, бутылка, спички, котелок. Анатоль выставил перед школой глиняные сосуды, а рядом, соответственно, выложил нож, спички или бутылку. В день выборов каждый житель Киланги должен будет бросить свой камешек в один из сосудов. Женщины твердят мужьям: нож! Или: бутылка! Не забудь, что я тебе говорила! Мужчины, обладающие избирательным правом, кажутся наименее заинтересованными. Старики твердят: независимость — это для молодых, и, вероятно, они правы. Детям это вовсе по фигу, они тренируются бросать камешки в сосуды через двор. Каждый вечер Анатоль собирает и выбрасывает их. Вздыхает, глядя на камешки, упавшие на землю в виде новых созвездий, — воображаемые голоса детей. В конце дня выборов сыновья папы Нду ссыплют камешки в мешки, поместив в каждый соответствующий данному кандидату символ — нож, бутылку, спички, — и отвезут мешки на каноэ вверх по реке в Баннингвиль. В этот день камешки со всего Конго будут путешествовать по рекам. Словно земля сдвинется с места. Выдолбленное каноэ кажется слишком хрупким, чтобы переносить такую тяжесть.
Турлекса Неби, Ибен Аксельрут, тоже путешествует. Он времени зря не теряет. Каждый день совершает столько рейсов, сколько успевает, вверх вдоль реки Куилу, куда бы она там ни текла на юг. Катанга и Касаи, говорит его рация. Туда, где рудники. Здесь, в деревне, он останавливается раз в неделю ровно на столько, сколько нужно, чтобы заплатить женщинам за маниок и бананы такую ерунду, что они воют, как плакальщицы на похоронах, ему вслед, и улетает снова, увозя все, что может набить в свой мешок, — пока не поздно. У бельгийцев и американцев, управляющих каучуковыми плантациями и медными рудниками, мешки, полагаю, больше.
Врач-поэт нашей деревни — нганга Кувудунду. Папа называет его «крепким орешком», такой, мол, расколоть трудно. Нганга Кувудунду сочиняет поэмы только для нас. Как много зависит от косточек белого цыпленка в калебасе, оставленной в дождевой луже перед нашей дверью.
Я видела, как он ее там оставлял. Я как раз смотрела в окно, он обернулся и уставился мне в лицо. Я заметила в его глазах доброту и поверила, что он действительно хочет нас защитить от рассерженных богов и нашей собственной глупости, прогнав отсюда.
