Джексон, Миссисипи, во времена «Великой депрессии» мало чем отличался от Конго тридцать лет спустя, разве что в Джексоне мы знали людей, у которых всего было в избытке, и это поднимало бурю в душе́. В Киланге люди ничего не знали о том, что они могли бы иметь. Холодильник? Стиральная машина с сушкой? Скорее они представляли, что дерево вытащит корни из земли и отправится печь хлеб. Им и в голову не приходило жалеть себя. Только когда умирали дети, они выли и рыдали. Каждый испытывал бешеное чувство несправедливости, а в остальном были довольны судьбой.
Так же происходило и со мной в детстве, выпавшем на годы «Великой депрессии», я была так же наивна. Пока меня окружало лишь то, что было хорошо известно, я спокойно брала от жизни все то, что она могла мне предложить. Очень хорошенькая девочка, потом красивая девушка, я шла по жизни своей маленькой тропкой. Мой отец Бад Уортон был окулистом. Мы жили на окраине Джексона, в захудалом поселке, называвшемся Жемчужиной. Папа принимал пациентов в задней комнате, где стояли металлические шкафы со вложенными в ячейки линзами, которые позвякивали, как подвесные колокольчики, когда выдвигали или задвигали ящики. В передней части дома мы держали магазин. Приходилось, поскольку в тяжелые времена у людей резко «улучшается» зрение, во всяком случае, становится достаточно хорошим, чтобы не обращаться к окулисту. В этом магазине мы торговали продуктами, которые мои кузины привозили со своего огорода, а также галантереей и немного амуницией. В общем, со скрипом, перемогались. Жили мы наверху. Бывали моменты, когда нас там собиралось одиннадцать человек: кузины из округа Ноксаби, дядья, приезжавшие и уезжавшие в зависимости от времени сбора урожая, и моя старая тетушка Тесс. Она заменяла мне мать, если я нуждалась в матери. Тетушка Тесс любила повторять: «Милая, парад не парад, но когда идешь по улице, расправляй плечи и следи за походкой». И в это мы все верили.
Думаю, папа меня так и не простил за то, что позднее я присоединилась к баптистам доброй воли. Он не понимал, зачем человеку нужны иные доказательства Божьего промысла, чем то, какое мы находим, например, в мире тончайших кровеносных сосудов глазного яблока. В этом, да еще в хорошем цыпленке на воскресный обед. Отец выпивал и ругался, но отнюдь не так, чтобы это становилось проблемой. Он научил меня готовить, а в остальном давал полную свободу бегать и играть с кузинами. За пределами Жемчужины находился пустырь. Там, на болоте, мы обнаружили заросли плотоядной саррацении и, задрав платья, погрузившись коленями в жирную черную грязь, разглядывали эти растения, уткнувшись носами в их хищные губы и скармливая им пауков. Вот что я обожала, почти боготворила, в детстве больше всего: чудеса живой природы. Вскоре мы обнаружили целующихся мальчиков. А потом — шатры Возрождения.
Это и привело меня к Натану Прайсу. Мне было семнадцать лет, и я буквально фонтанировала счастьем. Держась за руки, мы, девчонки в тонких хлопчатобумажных платьях, шагали по улице, и все взоры были устремлены на нас. Отбросив назад волосы, мы прошли по центральному проходу между рядами складных стульев, позаимствованных в похоронном бюро, которое располагалось напротив шатра; шатер был заполнен людьми, явившимися на перекличку Господню. Мы отдались Иисусу своими вздымающимися от волнения не спасенными душами. Ну а почему бы и не Иисусу? Мы собирались примкнуть к ним ненадолго, считали, что в конце недели и Он пройдет мимо, как остальные.
Но когда шатер свернули, я осознала, что в мою жизнь вошел Натан Прайс, — молодой, красивый, рыжеволосый проповедник, набросившийся на мою невостребованную душу, как собака на кость. Он был уверен в себе больше, чем можно представить, имея в виду молодого человека, однако я сопротивлялась. Меня пугала его серьезность. Натан был веселым с пожилыми дамами в крепдешиновых платьях, похлопывал их по сгорбленным спинам, но со мной никогда не отклонялся от темы Бога, разве что при случае, касаясь рассуждений об аде.
Наши романтические отношения прокрались в мою жизнь незаметно, главным образом потому, что я их таковыми не воспринимала. Полагала, что Натан просто решительно настроен спасти меня. Он появлялся на нашей пыльной веранде, аккуратно сворачивал пиджак, клал его на диван-качалку, закатывал рукава рубашки и, пока я лущила бобы, читал мне из Псалтири и Второзакония. «… как же вы говорите душе моей: „улетай на гору вашу, как птица“?»
[57] Слова были таинственными и прекрасными, и я слушала его. В предыдущий мой опыт общения с молодыми людьми входили разве что их богохульные выражения. А теперь передо мной был мужчина, с губ которого слетало: «Слова Господни — слова чистые, серебро, очищенное от земли в горниле, семь раз переплавленное»
[58], «Он покоит меня на злачных пажитях»
[59]. Как мне хотелось в эти злачные пажити! Я ощущала сладкий вкус пшеничного стебелька, сорванного и раскушенного моими зубами. Хотела лечь, безропотно подчинившись этим словам, и, встав, заговорить на новом языке. Поэтому я слушала Натана.
Как молодой честолюбивый проповедник-возрожденец, он должен был обслуживать три округа — Ранкин, Симпсон и Копиа, но вот что я вам скажу: тем летом в Жемчужине было спасено столько душ, что Господь, наверное, не знал, что с ними делать. Натан почти не пропускал воскресных обедов с цыпленком в нашем доме. Вскоре тетушка Тесс заметила: «Детка, ты его кормишь, почему бы не пойти дальше и не выйти за него замуж, если он этого добивается?»
Наверное, я никогда не узнаю, чего он добивался. Но когда я сказала Натану, что тетушка Тесс хочет получить ответ, прежде чем вкладывать в проект еще и еще цыплят, идея брака настолько пришлась ему по душе, что он присвоил ее, выдав за свою. У меня почти не было времени подумать о том, каков же мой собственный ответ, — его сочли предрешенным. А если кто-нибудь и пожелал бы выслушать мое мнение, я не представляла, как составить его. Я не была близко знакома ни с одной замужней женщиной. Что я знала о браке? Вроде это был мир трепетного внимания, а сверх того — возможность вырваться за пределы округа.
Мы поженились в сентябре и провели медовый месяц, собирая хлопок для военных нужд. В 1939 и 1940 годах было столько разговоров о войне, что, полагаю, юношей призывали в армию, чтобы устроить представление нашей полной готовности ко всему. Но Натан был освобожден от призыва как незаменимый работник — не на ниве Господа, а на полях «Короля Хлопка». Он занимался этим в перерывах между религиозными бдениями, и осенью 1941 года нашим первым совместным делом как молодоженов было то, что мы гнули спины на пыльных полях. Когда грубые мешки были набиты хлопком, руки сплошь исцарапаны, а плечи покрыты белым пухом, мы сочли, что внесли свою лепту. Нам и в голову не приходило, что скоро сбросят бомбы на далекую гавань, от названия которой у жителей нашей сухопутной Жемчужины
[60] холодок пробегал по спине.
К концу той бесславной недели половина мужчин во всем мире стала заложниками войны. Натан не составил исключения, он тоже был призван. В Форт-Силле капитан заметил религиозное рвение Натана и рекомендовал его в качестве капеллана в госпиталь, достаточно далеко находившийся от вражеских позиций. Я наконец выдохнула свободно: теперь могла искренне сказать, что люблю Бога! Но позднее, безо всяких объяснений, Натан оказался в Париже, штат Техас, в пехотном тренировочном лагере. Мне разрешили провести с ним две недели там, на открытой всем ветрам равнине, бо́льшую часть времени ожидая его в чужой пустоте холодной квартиры и пытаясь найти сердечные слова для других жен. Мы напоминали обломки кораблекрушения — женщины с разными акцентами и шансами, выброшенные на этот берег, варившие крупы или макароны, делавшие кто что умел для утешения, объединенные стремлением не думать о руках наших мужей, учившихся держать винтовки. А я по ночам держала голову Натана у себя на коленях и читала ему Писание: «Господь твердыня моя и прибежище… рог спасения моего… и от врагов моих спасусь»
[61]. Когда он уехал, я вернулась домой, в Жемчужину.
