Это правда. Поручать что-либо Рахили — все равно что смотреть на миссис Донну Рид из телесериала
[66]. Через пять минут она снимет фартук и превратится в человека, которому безразлично общее благополучие.
Бедная Рахиль еще пытается изображать Большую сестру на хлипком основании своего полуторагодовалого старшинства и требовать, чтобы мы уважали ее возрастное превосходство. Однако мы с Лией уже со второго класса не признавали ее верховенства, когда обошли ее в правильном написании слова «гриб», которое она начертала с буквой «п» на конце. Низвержение Рахиль было до нелепого простым — всего одна буква.
Лия
После трех месяцев хандры я заставила Руфь-Майю подняться с постели:
— Руфь-Майя, солнышко, вставай! Пойдем немного побродим по окрестностям.
С мамой мы ничего особо сделать не могли, но я много времени проводила с Руфью-Майей и теперь могу точно сказать, что́ пошло ей на пользу. Ей нужен был кто-то, кем она могла руководить. К тому времени почти все наши домашние животные сбежали или их съели, как Метуселу, но в Конго еще было множество Божьих тварей для развлечения. Я вывела Руфь-Майю на улицу, чтобы хоть немного подставить ее солнечному свету, которого она давно не видела. Однако она, лишенная всякой инициативы, плюхалась на землю, стоило мне остановиться. Руфь-Майя напоминала свою бывшую вязаную набивную обезьянку, вынутую из стиральной машины.
— Как ты думаешь, куда подевался Стюарт Литтл?
[67] — спрашивала я. Раньше, чтобы доставить ей удовольствие, я так называла ее мангуста. Руфь-Майя не поймала его и не проявляла какой-то особой заботы о нем, только звала его именем книжного персонажа — мышонка. Но надо признать, что он действительно ходил за ней по пятам.
— Он убежал. Но мне безразлично.
— Посмотри-ка сюда, Руфь-Майя. Муравьиный лев.
После долгой странной засухи, какая в прошлом году наступила здесь вместо сезона дождей, наш двор покрылся обширными белыми островками мягкой пыли. Она была сплошь усеяна маленькими воронками-ловушками, на дне которых таились муравьиные львы, они ожидали, что какое-нибудь несчастное насекомое попадется в нее, чтобы немедленно сожрать его. Вообще-то мы сами не видели муравьиных львов — лишь результаты их подлой деятельности. Желая позабавить Руфь-Майю, я сказала, что они похожи на львов с шестью ножками и огромные — с ее левую ладошку. На самом деле я понятия не имею, как они выглядят, но, исходя из того, как буйно тут, в Конго, все растет, такой размер был вполне возможен. Еще до того как заболела, Руфь-Майя думала, что сумеет выманить их, если ляжет на живот над ловушкой и будет петь: «Злой жук, злой жук, выходи из своей норы!» Порой она целыми днями кричала это нараспев, хотя никто к ней не вылезал. Самой выдающейся чертой характера Руфи-Майи было упорство в достижении цели. Однако когда я предложила ей это сделать теперь, она повернула голову набок и положила ее в пыль.
— Мне слишком жарко, чтобы петь. А они все равно никогда не выползают.
Но я была твердо намерена встряхнуть сестру. Если бы мне не удалось найти хоть какую-то оставшуюся непогашенной искорку в ней, боюсь, я могла удариться в панику и начать рыдать.
— Эй, смотри-ка сюда!
Я нашла колонну муравьев, которые ползли вверх по стволу дерева, и выхватила парочку из шеренги. Не повезло этим бедным муравьишкам, оторванным от общей массы собратьев, выполнявших общее дело. Даже у муравья есть своя жизнь, но я не стала долго размышлять об этом, а, присев на корточки, бросила полураздавленного муравья в западню муравьиного льва. Когда-то львам скармливали первых христиан, теперь Ада произносит эту фразу иронично, имея в виду то, как я якобы бросила ее на съедение льву там, на тропе. Ада такая же христианка, как муравей.
Мы распластались над ловушкой и ждали. Муравей барахтался в мягкой пыли, пока вдруг пара клешней не протянулась из нее, не схватила и не утащила его под землю. Вот и нет муравья.
— Не делай больше так, Лия, — произнесла Руфь-Майя. — Муравей не был плохим.
Я смутилась от морального наставления своей маленькой сестренки. Обычно жестокость воодушевляла ее, и мне стоило немалых усилий остановить Руфь-Майю и успокоить.
— Ну, даже злым жукам надо есть, — заметила я. — Все должны что-нибудь есть.
Даже львы, полагаю.
Я подняла Руфь-Майю и отряхнула пыль с ее щеки.
— Садись на качели, я расчешу твои хвостики, — сказала я. Я постоянно носила расческу в заднем кармане, надеясь в какой-то момент добраться до волос Руфи-Майи. — Вот приведу в порядок твои косички — и покатаю тебя немного на качелях. Хорошо?
Руфи-Майе ничего особо не хотелось. Я усадила ее на качели, которые Нельсон нам соорудил при помощи толстой промасленной веревки, какую нашел на берегу реки. Сиденье было из старой прямоугольной канистры для горючего. На наших качелях катались все деревенские дети. Выбив пыль из расчески, я начала аккуратно расчесывать желтую массу колтунов, в которую превратились волосы Руфи-Майи. Это было трудно сделать, не причиняя ей боли, но она почти не хныкала, что я сочла дурным знаком.
Краем глаза я заметила Анатоля, наполовину скрытого зарослями тростника на краю нашего двора. Он не среза́л тростник, поскольку не жевал его, я думаю, он немного кичился своими крепкими белыми зубами с симпатичной щелочкой между верхними резцами. Тем не менее Анатоль стоял, наблюдая за нами, и я покраснела оттого, что он видел, как я кормила муравьиного льва. Наверное, это было совсем по-детски. Если смотреть на вещи трезво, почти все, что мы делали в Киланге, выглядело ребячеством. Даже то, как папа разговаривал сам с собой, расхаживая вдоль реки, и как мама бродила по дому полуодетая. Ну, по крайней мере, расчесывание волос Руфи-Майи было проявлением материнской заботы и практической необходимости, так что я сосредоточилась на своем занятии. Невольно я представила папу, большими черными руками вытаскивающего рыбину из реки, маму с тяжелой грудью, толкущую маниок деревянным пестиком, и привычно выпалила покаянный псалом: «Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих»
[68]. Но я не знала, какую именно заповедь нарушила: почитай отца твоего и мать твою, или не пожелай родителей ближнего своего, или даже что-то еще более невнятное насчет того, чтобы быть верным своему роду и племени.
Анатоль не сводил с нас глаз. Я помахала ему рукой и крикнула:
— Мботе, Анатоль!
— Мботе Беене-Беене, — ответил он.
У него были особые прозвища для моих сестер и для меня, не обидные, как у других (например, Муравьиха для Рахили или Бендука, что значит Хромоногая, для Ады), хотя Анатоль и не объяснял нам, что они означают. Он взъерошил волосы Руфи-Майе и пожал мне руку на конголезский манер, похлопав левой рукой правое предплечье. Папа говорил, этот обычай призван показать, что человек не прячет оружия.
