— Да, алмазные. А также кобальтовые, медные и цинковые. Все, что имеет моя страна и чего жаждет твоя.
Это меня задело.
— Мы совершили что-нибудь плохое?
— Не ты, Беене.
Не я, не я! Мое сердце возрадовалось, хотя я не понимала почему.
— Да, там творятся плохие дела. Тебе известно имя Моиз Чомбе?
Вероятно, я его слышала. Я кивнула, а потом призналась: «Нет» и сразу же решила перестать притворяться, будто знаю больше, чем знала на самом деле. Я буду самой собой, Лией Прайс, стремящейся выяснить все, что можно. Наблюдая за папой, я поняла, что нельзя ничему научиться, если стараешься выглядеть так, будто ты самый умный.
— Моиз Чомбе — вождь племени лунда. А фактически он лидер провинции Катанга. Несколько дней назад он стал лидером собственного государства Катанга. Объявил о его отделении от Республики Конго.
— Почему?
— Теперь он, видишь ли, сможет вести собственный бизнес с бельгийцами и американцами. Владея всеми своими ископаемыми. Кое-кто из твоих соотечественников поддержал его в этом решении.
— А почему они не могут вести дела с Лумумбой? Ведь избрали-то его. Они должны это знать.
— Они знают. Однако Лумумба не горит желанием отдавать им конголезские недра. Он предан своему народу, верит в единое Конго для конголезцев и понимает, что каждый катангский алмаз — это зарплата учителю в Леопольдвиле или еда для детей в деревнях на севере страны.
Я испытывала одновременно и недоумение и смущение.
— А почему бизнесмены вывозят из Конго его алмазы? И вообще, что там делают американцы? Я думала, Конго принадлежит Бельгии. То есть раньше принадлежало.
Анатоль нахмурился:
— Конго принадлежит и всегда принадлежало конголезцам.
— Да, конечно, но…
— Открой глаза, Беене, посмотри на своих соседей! Разве они когда-нибудь принадлежали Бельгии? — Он указал через наш двор и деревья за ним, на дом мамы Мванзы.
Ляпнув глупость, я чувствовала себя неловко. Посмотрела туда, куда указывал Анатоль: на маму Мванзу с ее искалеченными ногами и благородной маленькой головой, обернутой ярко-желтым ситцем. Она сидела на плотно утрамбованной земле, словно росла из нее, перед костром, лизавшим ее помятую жестянку. Откинувшись назад и глядя в небо, мама Мванза прокричала какое-то приказание, и хор вялых мальчишеских голосов ответил ей из глиняной хижины, крытой соломой. У открытого дверного проема две старшие дочери толкли маниок в высокой деревянной ступе. Когда одна из них поднимала толкушку, другая свою опускала — вверх-вниз, идеально ровный ритм, как у поршневого насоса. Я внимательно наблюдала за ними, привлеченная этим танцем прямых спин и мускулистых черных рук. И завидовала сестрам, работавшим безупречно слаженно. Мы с Адой могли бы тоже так, если бы не были пойманы в ловушку вины и незаслуженного преимущества. А теперь наша семья была не в ладах друг с другом: мама против папы, Рахиль против них обоих, Ада против всего мира, Руфь-Майя беспомощно тянется к любому, кто проходит рядом, и я, изо всех сил старающаяся остаться на стороне отца. Мы затянуты в такие тугие клубки взаимных обид, что едва ли сами можем осознать их.
— У нее двое детей умерли во время эпидемии, — сказала я.
— Да.
Разумеется, Анатоль знал. Деревня маленькая, и каждого ребенка в ней он знал по имени.
— Ужасно жаль, — произнесла я, слова и близко не соответствовали горю мамы Мванзы.
Анатоль кивнул.
— Дети не должны умирать.
— Не должны. Но если бы они никогда не умирали, они не были бы нам так дороги.
— Анатоль! Вы бы так не говорили, если бы умер ваш собственный ребенок.
— Разумеется, нет. Тем не менее это правда. Так же, если бы все доживали до глубокой старости, стариков не ценили бы столь высоко.
— Однако все хотят жить долго. Это справедливо.
— Справедливо хотеть, но не получить. Представь, что было бы, если бы все наши прапрапрадедушки-бабушки все еще были живы. Деревня кишела бы сердитыми стариками, спорящими, чьи сыновья самые неблагодарные, чьи кости болят сильнее, и съедающими еду раньше, чем дети успевали бы добраться до стола.
— Похоже на церковное собрание, там, дома, в Джорджии.
Анатоль рассмеялся.
Мама Мванза снова что-то крикнула, хлопнула в ладоши, и из дома нехотя появился один из ее сыновей, волоча плоские розовые ступни. Я улыбнулась, подумав: дети и старики ведут себя примерно одинаково везде. Теперь я позволила себе свободно выдохнуть, уже не чувствуя себя, как один из учеников Анатоля, получивший нагоняй.
— Видишь, Беене? Это Конго. Конго — не бездушные минералы и сверкающие скалы, то, чем торгуют за нашими спинами. Конго — это мы.
— Да.
— И кто, по-твоему, им владеет?
Я не решилась высказать предположение.
— Прискорбно говорить об этом, но те люди, которые сейчас договариваются в Катанге, привыкли получать то, что пожелают.
Я медленно провела ребром расчески по голове Руфи-Майи, делая аккуратный пробор. Папа сказал, что после провозглашения независимости трущобы на окраинах Леопольдвиля приведут в порядок за счет американской помощи. Наверное, глупо было с моей стороны поверить в это? В Джорджии, на окраине Атланты есть такие же лачуги, белые и черные живут там раздельно, и это прямо в середине Америки.
— А вы можете сделать здесь то же самое, что они сделали там? Провозгласить свое государство? — спросила я.
— Премьер-министр Лумумба говорит — нет, ни в коем случае. Он обратился в Организацию Объединенных Наций с просьбой ввести войска, чтобы восстановить единство страны.
— Значит, начнется война?
— А она уже идет. За Моизом Чомбе стоят бельгийцы и солдаты-наемники. Вряд ли они уступят без борьбы. И Катанга — не единственное место, где они мутят воду. Войны идут в Матади, Тисвиле, Боэнде, Леопольдвиле. Люди очень сердиты на европейцев. Те не щадят даже женщин и детей.
— За что они так злятся на белых людей?
Анатоль вздохнул:
— Это большие города. А там, где удав и курица сплетаются в один клубок, добра не жди. Люди насмотрелись на европейцев и их деяния. Они воображали, будто после наступления независимости все будет по-иному, по-честному.
— Разве они не могут немного подождать?
— А ты бы могла? Если бы у тебя был пустой желудок, а ты видела бы полные корзины хлеба за стеклом витрины, стала бы ждать, Беене? Или бросила бы камень?
Я подумала: не сказать ли Анатолю, что у меня действительно пустой желудок, но вместо этого произнесла:
— Неизвестно.
Я вспомнила дом Андердаунов в Леопольдвиле — с персидскими коврами, фарфоровым чайным сервизом и шоколадным печеньем, окруженный многими милями жестяных лачуг и голода. Вероятно, прямо сейчас босоногие мальчишки топают по нему, обшаривая почти пустую кладовку и поджигая занавески в кухне, пахнущие дезинфицирующим мылом миссис Андердаун. Я не понимала, кто прав, а кто нет. Ясно, что́ имел в виду Анатоль, говоря об удавах и курах, сведенных слишком близко в таком месте, как это: пустой желудок может довести до ненависти и отчаяния. Я нервно покосилась на наш собственный дом, где не было ковров и чайных сервизов, но так ли это важно? Защитит ли нас Иисус? Заглянув в наши сердца, чтобы определить, чего мы сто́им, что найдет он в них: любовь к нашим соседям-конголезцам или надменность?
