— Организация Объединенных Наций для того и существует, чтобы поддерживать мир, — заметила я. — Когда они придут?
— Это всем хотелось бы знать. Если они не начнут действовать, то премьер-министр пригрозил, что обратится за помощью к мистеру Хрущеву.
— К Хрущеву? Коммунисты станут помогать Конго?
— Полагаю, да. — Анатоль внимательно посмотрел на меня. — Беене, ты знаешь, что такое коммунист?
— Они не боятся Бога и считают, что все должны иметь одинаковые…
— Более-менее одинаковые дома. Почти правильно.
— Ну, так я хочу, чтобы Организация Объединенных Наций пришла немедленно и сделала так, чтобы все было по справедливости, сию же минуту!
Анатоль рассмеялся:
— Ты нетерпеливая девочка, которая мечтает поскорее вырасти в нетерпеливую женщину.
Я покраснела.
— Не волнуйся начет Хрущева. Когда Лумумба говорит, будто может получить помощь из России, он il tromp son monde. Распускает перья, как петух, желая показать удаву, что он слишком большой, чтобы его можно было съесть.
— Блеф! — радостно воскликнула я. — Лумумба блефует.
— Да. Думаю, Лумумба надеется сохранить нейтралитет. Он не намерен отдавать наши богатства, но особенно не хочет иметь вашу страну в качестве врага.
— У него трудная задача, — заметила я.
— Я не знаю ни одного человека во всем мире, у которого сейчас была бы задача сложнее.
— Мистер Аксельрут его невысоко ценит, — призналась я. — Он говорит, что Патрис Лумумба — баламут в костюме с чужого плеча.
Анатоль склонился прямо к моему уху:
— Хочешь узнать секрет? Мистер Аксельрут — баламут в своей вонючей шляпе.
Я громко рассмеялась.
Мы постояли еще немного, наблюдая, как мама Мванза добродушно спорит с ленивым сыном, тыкая в него большим половником. Мальчик отскакивал, притворно громко крича. Сестры тоже со смехом распекали его. У мамы Мванзы было миловидное лицо, с широко поставленными глазами, внушительным ртом и высоким круглым лбом. Муж не взял второй жены, даже после ужасного происшествия, лишившего ее ног, и смерти двух младших детей. Их семье пришлось столько перенести, тем не менее они сохранили доброжелательность друг к другу и способность посмеяться. Я завидовала им так сильно, что это было на грани любви и ненависти.
— А я видела Патриса Лумумбу, — сообщила я. — Вы это знали? В Леопольдвиле мы с папой имели возможность наблюдать за его инаугурацией и слышали его речь.
— Правда? — Это произвело впечатление на Анатоля. — Ну, тогда ты могла составить собственное мнение. И что ты думаешь о нашем премьер-министре?
Мне потребовалась минута, чтобы собраться с мыслями, и наконец я сказала:
— Он заставил меня верить каждому его слову. Даже тем, которые я не совсем поняла.
— Тогда ты все поняла правильно.
— Анатоль, а Катанга близко отсюда?
Он провел пальцем по моей щеке.
— Не волнуйся, Беене. Никто в тебя стрелять не будет. Иди, готовь своего кролика. Я вернусь, когда у себя в школе за столом почую запах жаркого из умвундлы. Сала мботе!
— Уэнда мботе! — Я похлопала себя по плечу и пожала ему руку, а когда он уходил, крикнула вслед: — Спасибо, Анатоль!
Я благодарила его не только за кролика, но и за то, что он просветил меня. За то, как Анатоль сказал: «Не ты, Беене» и «Тогда ты все поняла правильно».
Он обернулся, сделал несколько шагов и напомнил:
— Не забудь передать отцу: Катанга отделилась.
— Обязательно.
Я вернулась к косичкам Руфи-Майи, однако не сводила глаз с Анатоля: широкие плечи, узкая талия, треугольник белой рубашки… Он удалялся, целеустремленно шагая по грунтовой дороге к деревне. Ах, если бы люди там, у нас дома, читающие в журналах небылицы о танцующих каннибалах, видели эти обычные вещи: чистую белую рубашку Анатоля и его добрые глаза или маму Мванзу с ее детьми. Если слово «Конго» вызывает в воображении этих людей карикатурный образ каннибала с вывернутыми губами, то и все остальное они представляют превратно. Как исправить это? С первого дня после нашего приезда мама побуждала нас писать письма своим одноклассникам из Вифлеемской школы, но ни одна из нас так ничего и не написала. Мы все еще размышляем, с чего начать. «Сегодня утром я проснулась…» Нет, не так. «Сегодня утром я откинула противомоскитную сетку, плотно заткнутую вокруг наших постелей, потому что здешние москиты разносят малярию — болезнь, которая проникает в кровь почти каждого, но люди не ходят из-за нее к врачу, поскольку существуют более опасные вещи вроде сонной болезни, или какакака, или если на тебя нашлют кибаазу. Впрочем, в любом случае у них нет денег на врача, да и врача тут нет. Люди просто надеются, что им повезет и они доживут до старости, когда их будут ценить и почитать, а пока продолжают заниматься своими обыденными делами, ведь у них есть дети, которых они любят, и песни, какие они поют во время работы, и…»
И так у тебя закончится бумага раньше, чем ты дождешься завтрака. К тому же придется объяснять слова, а потом и то, что они означают.
Пока я заканчивала причесывать Руфь-Майю, она оставалась безучастной. Я понимала, что, прежде чем причесывать, надо было вымыть ей волосы и выкупать ее, но вытаскивать огромную лохань и греть дюжину котлов воды, чтобы сестра не замерзла, — работа на целый день, а мне нужно было еще позаботиться о бобах мангванси и освежевать кролика. Это завершение детства, когда смотришь на кролика, с которого следует снять шкуру, и думаешь: «Но ведь больше никто этого не сделает». В общем, никакой ванны для Руфи-Майи сегодня. Я стала качать ее на качелях, как обещала, а она отталкивалась ногами. Наверное, ей это доставляло удовольствие. Надеюсь. Слова Анатоля все во мне перевернули. Это правда, что болезни и смерть заставляют любить детей еще больше. Раньше я подвергала жизнь Руфи-Майи опасности, чтобы заставить ее хорошо вести себя. Теперь оказалась перед лицом вероятности потерять ее и ощутила собственное сердце как нечто мягкое и ушибленное — словно битый персик.
Сестра раскачивалась вперед-назад, а я наблюдала за ее тенью на белой пыли под качелями. Каждый раз, когда она взлетала к высшей точке своей траектории, тени от ее ног превращались в тонкие изогнутые ноги антилопы, с маленькими круглыми копытцами вместо ступней. У меня сердце замерло от ужаса, когда я представила Руфь-Майю с антилопьими ногами. Понимала, что это лишь тени, зависящие от угла падения солнечных лучей, однако это страшно, когда то, что любишь, внезапно меняется, теряя облик, который тебе хорошо знако́м.
Руфь-Майя
Много черных лиц посреди черной ночи глядят на меня. Они хотят, чтобы я вышла с ними поиграть. Но ночью нельзя произносить некоторые слова вслух. Мама, можно? Нельзя! Мама отвечает «нет». Она рядом, дышит. Когда мы обе спим, я слышу, как мама разговаривает и повторяет: нет, нет, нет. А ящерки разбегаются по стенам, унося с собой окончание ее слов, их я уже не слышу.
