Я спросила его:
— Если вы такая важная персона в Конго, как же получается, что единственное, чем вы занимаетесь, это покупаете здесь всякую всячину по очень низким ценам, чтобы продавать ее в городе дороже, и возвращаетесь из Леопольдвиля с нашим сухим молоком и книжками комиксов?
Аксельрут ответил, что не имеет права обсуждать свою подлинную работу, но теперь располагает защитой Соединенных Штатов и может кое-что мне открыть, если я пообещаю хранить это в секрете. Господи, даже если бы это было правдой, кому я могла тут рассказать об этом? Невинный подросток посреди этого Божьего зеленого ада, без телефона, не разговаривающий с родителями. Хотя папа, по-моему, даже не обратил внимания, что я с ним не разговариваю. Мама-то заметила. Порой она пытается дружелюбно пообщаться и задает мне много личных вопросов. Надеется понять: кто же такая настоящая Рахиль Прайс?
А я ей не отвечаю. Предпочитаю оставаться аномалом.
Руфь-Майя
Ночью ящерки взбегают по стенам и сверху, вниз головой, смотрят на меня. Они прикрепляются там пальчиками лап. Мышка тоже. Они умеют со мной разговаривать. Это они мне сказали, что папа А-Нду
[82] хочет жениться на Рахили. Она свой сундучок с приданым уже приготовила, так что может выходить замуж. Но папа А-Нду конголезец. Разве им можно на нас жениться? Не знаю. Мне хотелось бы увидеть Рахиль в белом платье, она была бы красивой. Потом сказали, что вместо этого она собирается замуж за мистера Аксельрута, но он злой. Порой мне снится, что она выходит замуж за папу, и у меня в голове все путается, и становится печально. А как же тогда мама?
Ящерки издают звуки, как ночные птички. В снах, которые мне снятся, я ловлю ящерок, и они становятся моими домашними животными. Сидят у меня на руке и не убегают. А когда просыпаюсь, их там нет, и мне грустно. Поэтому я не просыпаюсь, если меня не будят.
Раньше я лежала в маминой комнате в темноте, а теперь меня вывезли сюда. Здесь яркий свет, и все разговаривают, разговаривают… Не знаю, что лучше. Я скучаю по своим ночным ящеркам. На яркий свет они не выползают, да и моим глазам от него больно. Мама обкладывает меня мокрыми тряпками, и глазам становится легче, но сама она выглядит как-то не так. Мама какая-то большая, и остальные тоже.
Урезание
[83]. Так они сказали. Папа А-Нду продолжает приходить. Он иногда оранжевый — ну, его одежда. Черная кожа и оранжевая одежда. Красиво. Он заявил папе, что Рахиль придется сделать урезание, они ее так урежут, что ей не захочется бегать по чужим мужьям. Я не слышала, когда он говорил это по-французски, но папа ночью все пересказывал маме. Урезание. Папа объяснил, что его делают здесь всем девочкам, и еще добавил: вот видишь, сколько тут еще работы? Они ведут этих девочек, как ягнят на заклание. А мама усмехнулась: с каких это пор он стал волноваться о защите юных дам? И еще сказала, что ее главная задача — позаботиться о собственных дочерях, и если бы он был настоящим отцом, то делал бы то же самое.
Папа ответил, что делает все, что может; по крайней мере, мистер Аксельрут — это лучшая замена. У мамы случился истерический припадок, и она разорвала пополам простыню. Она ненавидит их обоих, но они все равно должны приходить, ведь папа А-Нду — вождь, а мистер Аксельрут — замена. У всех случаются истерики. Особенно у Рахили.
Мама нашла таблетки, которые я прилепляла к стене, вынимая изо рта. Не могла я их глотать. Таблетки такие горькие, а когда их вынимаешь изо рта, они мокрые и отлично прилепляются к стене. Мама их отковыряла ножом и сложила в чайную чашку. Я видела, куда она ее поставила, — на полку, где хранился аспирин, который закончился. Рахиль спросила, что мы с ними будем делать, а мама ответила: принимать, конечно, Руфи-Майе придется и остальным, когда целые таблетки закончатся. Но я не хочу их принимать, меня от них тошнит. Рахиль заявила, что тоже не будет. Ее чуть не вывернуло, и она объяснила, что это как взять в рот жвачку, которую кто-то уже жевал. Рахиль часто чуть не выворачивает. Мама вздохнула: ладно, если хочешь заболеть, как Руфь-Майя, давай, стели себе постель и укладывайся в нее. Со мной так и было. Я постелила себе постель и вот, заболела. Думала, что мне просто жарко, но мама сказала Рахили, что я серьезно больна. Мама и папа иногда об этом говорят, и папа восклицает: «Бог милостив!», а мама: «Врача!» Они не соглашаются друг с другом, и все из-за меня.
Меня возили к врачу в Стэнливиль два раза: когда я сломала руку и когда она срослась. Гипс стал грязным. Врач разрезал его самыми большими ножницами, это было не больно. Но теперь мы не можем туда поехать, поскольку в Стэнливиле все воюют и заставляют белых людей ходить голыми. А некоторых убили. Когда мы летели туда впервые, я увидела в хвосте самолета маленькие грязные камешки в сумке. Мистеру Аксельруту не понравилось, что я подсматривала за его вещами. Пока мы ждали, когда папа вернется из парикмахерской, мистер Аксельрут тяжело придавил мое плечо рукой и предупредил: если кому-нибудь расскажешь, что видела бриллианты в тех сумках, твои родители оба заболеют и умрут. А я и не знала, что это бриллианты. Я никому не сказала. Поэтому вместо мамы и папы заболела я сама. Мистер Аксельрут по-прежнему живет в своей халупе и, приходя к нам, пристально смотрит на меня: не проговорилась ли я. Он может видеть насквозь, как Иисус. Рассказывает все, что слышит насчет того, что папа А-Нду хочет жениться на Рахили. Об этом все вокруг знают. Папа говорит, что сейчас белые люди должны держаться вместе, и нам приходится дружить с мистером Аксельрутом. А я не хочу. Когда мы ждали отца в самолете, он очень больно сжал мне плечо.
Руку я сломала, поскольку подглядывала, хотя мама не велела мне этого делать. А на сей раз заболела, потому что младенец Иисус всегда видит, что я делаю, а я сделала плохое. Разорвала несколько рисунков Ады, четыре раза соврала маме и хотела увидеть Нельсона голым. И еще ударила Лию палкой по ноге и заметила бриллианты мистера Аксельрута. Много плохих поступков. Если умру, я точно знаю, куда вернусь. Я буду на том же дереве, того же цвета, и все будет таким же. И я буду смотреть на вас сверху. Но вы меня не увидите.
Рахиль
Семнадцать! Теперь мне дюжина плюс еще семь лет. Во всяком случае, я так думала, пока Лия не сообщила, что дюжина — это двенадцать. Если Бог хочет тебя наказать, он посылает тебе не одну, а две сестры, они моложе тебя, но уже выучили наизусть целый словарь. Слава Богу, что только одна из них разговаривает.
Нет, я не ждала свой день рождения. Это второй мой день рождения в Конго, и первый был худшим, какой только можно представить. В прошлом году мама хотя бы поплакала, показав мне коробку с сухой смесью для торта «Пища ангелов», который она притащила аж из вифлеемского магазина «Пигли-Вигли», желая скрасить тяготы моего шестнадцатилетия в чужой стране. Я жутко расстроилась, поскольку не получила никаких приличных подарков: ни шерстяной двойки, ни грампластинок… О, я думала, тот день был худшим, какой может выпасть девушке.
