— Нет-нет, все в порядке.
— А бу, мы начинаем. Бето тутакве кусала.
В церкви вдруг возник цветной круговорот: это задвигались женщины в своих ярких юбках. Я почувствовала, как по спине у меня пробежал холодок. Значит, все было спланировано заранее. Женщины вытряхнули камешки из калебас в подолы юбок и пошли вдоль скамей, кладя по одному камешку в каждую протянутую руку. Очевидно, на сей раз женщинам и детям тоже было дано право проголосовать. Отец папы Мванзы шагнул вперед и поставил два глиняных сосуда перед алтарем. Один сосуд был за Иисуса, другой — против. Эмблемами служили крест и бутылка нсамбы, молодого пальмового вина. Всем должно было быть ясно, что противники не равны.
Отец попытался прекратить приготовления, громко объясняя, что Иисус не подлежит всенародным выборам. Но люди, только недавно освоившиеся с этой демократической процедурой, были возбуждены. Жители Киланги уже приготовились бросать камешки. Шаркая, они цепочкой потянулись к алтарю, словно то была очередь на спасение. Отец встал у них на пути, будто тоже поверил, что предстоит небесная перекличка. Однако цепочка просто разделилась надвое, обтекая его, как вода обтекает валун, и продолжила движение вперед, чтобы отдать свои голоса. Сцена получилась не слишком достойной, поэтому отец отступил за свою кафедру, сделанную из связанных вместе пальмовых ветвей, и поднял руку — я уж подумала: для благословения. Но голосование окончилось прежде, чем он успел произнести хотя бы слово. Помощники папы Нду немедленно начали подсчитывать камешки. Они выкладывали их кучками по пять штук на полу, рядами, расположенными друг против друга, для наглядности.
— C’est juste
[92], — сказал папа Нду, пока они считали. — Мы собственными глазами видели, что все было справедливо.
Лицо у отца побагровело.
— Это богохульство! — Он широко раскинул руки, словно изгонял одному ему видимых демонов, и закричал: — В этом нет никакой справедливости!
Папа Нду повернулся, посмотрел на него и произнес на удивительно правильном английском языке, перекатывая «р» и чеканя каждый слог, словно выкладывал камешки:
— Папа Прайс, белые люди принесли нам много программ — как усовершенствовать наше мышление. Программу Иисуса и программу выборов. Вы одобряете это. Значит, вы не можете сказать, что мы совершили нечто плохое.
Присутствующие стали кричать, противореча друг другу; тех, кто кричал за папу Нду, было больше. Почти одновременно двое мужчин громко воскликнули:
— Ку ньянга, нгейе уйеле кутала!
Анатоль, сидевший на стуле чуть поодаль от кафедры, наклонился к отцу и тихо перевел:
— Они говорят: покрыв крышу соломой, не выбегай из дома, когда идет дождь.
Папа проигнорировал аллегорию.
— Проблемы духа не решаются на базаре! — свирепо выпалил он.
Анатоль перевел.
— А бу кве — где же тогда? — дерзко спросил папа Нгуза, вставая. По его мнению, сказал он, белый человек, который не убил даже самой маленькой антилопы для своей семьи, не имеет права рассуждать о том, какой бог может защитить нашу деревню.
Когда Анатоль перевел это, отец опешил. Там, откуда мы приехали, между этими действиями не было никакой связи.
Отец заговорил медленно, как со слабоумным:
— Выборы — это хорошо. И христианство — хорошо. Хорошо и то, и другое. — Мы, члены его семьи, в этом нарочито спокойном голосе и в том, как его лицо покраснело до самых корней волос, уловили опасность. — Вы правы. Мы, в Америке, чтим обе эти традиции. Однако решения по ним мы принимаем в разных местах.
— В Америке вы можете поступать, как пожелаете, — заявил папа Нду. — Я не стану учить вас и говорить, что это неразумно. Но в Киланге мы используем одно и то же место для многих целей.
— Вы ничего не понимаете! — закричал отец. — Вы оперируете детской логикой и демонстрируете полное невежество. — Он шарахнул кулаком по кафедре, от чего пальмовые листья сместились и стали падать на пол.
Отец сердито смел их в сторону и зашагал к папе Нду, но неожиданно остановился. Папа Нду гораздо тяжелее моего отца, у него крупные руки, и в тот момент он вообще выглядел гораздо внушительнее. Отец наставил на него палец, как пистолет, потом осуждающе обвел им присутствовавших.
— Вы не научились управлять даже своей жалкой страной! Ваши дети умирают от сотни разных болезней! У вас нет ночного горшка! И вы претендуете на то, чтобы принимать или не принимать милость Господа нашего Иисуса Христа?!
Если бы кто-нибудь оказался в то мгновение в пределах его досягаемости, отец вполне мог продемонстрировать нехристианское поведение и ударить. Я вспомнила, как мне когда-то хотелось находиться ближе к нему. Если во мне еще осталась способность о чем-то молиться, то я молилась, чтобы этот побагровевший человек, трясущийся от ярости, никогда больше не поднял на меня руку.
Папа Нду выглядел спокойным.
— Папа Прайс, вы верите, что мы мвана — ваши дети, которые ничего не знали, пока вы сюда не прибыли. Я могу назвать вам имя великого вождя, который наставлял моего отца, и тех, кто были до него, но вам пришлось бы долго сидеть и слушать. Их сто двадцать два. Со времен нашего манкулу мы устанавливали свои законы без помощи белых людей. — Он повернулся к собранию, сам приняв вид проповедника. Больше никто не клевал носом. — У нас было принято делиться огнем, пока он не погаснет, айи? Договариваться друг с другом до тех пор, пока все не будут довольны. Молодые слушались старших. А теперь белези говорят нам, что голос молодого беспечного мальчика весит столько же, сколько голос старейшины.
Воздух от зноя был мутным. Папа Нду сделал паузу, снял шляпу, повертел ее в руках, а потом снова надел на свой куполообразный череп.
— Белые люди твердят нам: голосуйте, банту! Они нас уверяют: вам не обязательно соглашаться друг с другом, ce n’est pas nécessaire
[93]. Если двое говорят «да», а один — «нет», все решено. А бу, даже ребенок понимает, чем это закончится. Чтобы держать котел над огнем, нужно три камня. Убери один — и что получится? Котел перевернется и зальет огонь.
Мы поняли аллегорию папы Нду. Его очки и высокая шляпа не казались уже смешными. Теперь это были аксессуары вождя.
— Но таков закон белого человека, n’est pas
[94]? — спросил он. — Двух камней достаточно. Il nous faut seulement la majorité
[95].
Это правда, именно так мы считали: большинство правит. Как мы могли с ним спорить? Я посмотрела на свой кулак, в котором все еще был зажат камешек. Я не голосовала, как и мама. Как мы могли, под взглядом отца? Единственной из нас, кому хватило духу, была Руфь-Майя, она прошагала прямо к сосудам и проголосовала за Иисуса так решительно, что ее камешек ударился об крест и отскочил. Но, уверена, все мы сделали свой выбор, так или иначе.
