Они-то веселились, смотря на это. Подобного веселья я не видела со времени игр по случаю Дня встречи выпускников. Все прыгали от радости. Я тоже поначалу, потому что подумала: ура! — наконец-то будет хотя бы сносная еда. Мне казалось, если съем еще один омлет, сама превращусь в курицу и начну кудахтать. Но к вечеру все были перепачканы кровью, как счастливые упыри, от которых бросает в дрожь, и мне стало невыносимо быть одной из них. Деревенские жители у меня на глазах превращались в скотов с жадно раскрытыми пастями. Моя сестра Лия, опустившись на колени, с энтузиазмом свежевала бедную маленькую антилопу, начав с того, что рассекла ей живот и с жутким звуком рвущейся плоти содрала шкуру с ее спины. Они с Нельсоном сидели рядом на корточках и проделывали это с помощью ножа и зубов. Оба были так покрыты сажей, что напоминали чайник с кастрюлей, один чернее другого. Когда закончили, тушка лежала на земле обмякшая, красно-голубая, блестящая, покрытая скользкой белой пленкой. Она была похожа на нашего старого игрушечного пса Бейби, только сделанного из жил и крови. Остекленевшие мертвые глаза животного словно молили о пощаде. Я согнулась пополам, и меня вырвало прямо на мои фирменные кеды. Господи Иисусе! Я ничего не могла с собой поделать.
Я отправилась домой по сожженному склону холма, даже не сообщив маме, что ухожу. Мне уже семнадцать лет, я не ребенок и сама буду решать свою судьбу. Люди собирались на свою дурацкую базарную площадь, чтобы — не сомневаюсь — радостно наораться там по поводу охотничьей удачи и разделить мертвую добычу.
А я — нет. Я заперлась в нашем кухонном домике, сорвала с себя перепачканную одежду и швырнула ее в печь. Потом вскипятила большой котел, налила горячую воду в оцинкованную лохань, села в нее, съежившись, как ошпаренная картофелина, и рыдала, одна в целом мире. Мамин портрет президента Эйзенхауэра смотрел на меня со стены, и я стыдливо прикрыла грудь руками, зарыдав еще горше. Чувствовала, что моя покрасневшая кожа вот-вот начнет слезать и я стану похожа на ту бедную антилопу. Меня не смогут отличить от других освежеванных трупов, которые сегодня все притащат домой. Лучше бы я умерла вместе с несчастными животными. Кто бы об этом пожалел? Пока вода остывала, я сидела в ней, глядя на президента. Его белое круглое лицо было таким приветливым и добрым, что я плакала, как ребенок. Мне хотелось, чтобы вместо собственных родителей моим отцом был он. Мечтала жить под надежной защитой кого-нибудь, кто прилично одевается, покупает мясо в магазине, как предназначил милосердный Господь, и заботится о других.
Я поклялась: если удастся пережить это испытание, не притронусь ни к одному из этих животных, которых загнали в западню и перебили там, на холме, как невинных младенцев. В сущности, они ими и были — бабуины, бородавочники, антилопы, обезумевшие, смертельно испугавшиеся огня. А люди ничем не отличаются от животных: Лия и эти мужчины, облизывающиеся, уже предвкушающие дым костра и жареное мясо. И несчастная маленькая Руфь-Майя, подбирающая обожженных гусениц и кладущая их прямо в рот, потому что родители не в состоянии накормить ее. Все они сегодня там, под палящим солнцем, были просто бессловесными животными со зна́ком, прахом нарисованным у них на лбу. Вот и все. Несчастные бессловесные твари, спасающие свои жизни.
Лия
Этот день должен был стать самым знаменательным в нашей деревне, но вместо этого обернулся настоящим кошмаром. И через пятьдесят лет, если буду еще жива, оглядываясь на тот день и последовавшее за ним утро, я буду готова поклясться: то был самый жуткий день в нашей жизни.
По окончании охоты предполагалось празднование, однако не успели старики притащить под дерево барабаны, не успели начаться танцы, как образовалась свалка с криками и дракой. Мужчины, кого мы знали как добрых, щедрых отцов, мгновенно превратились в незнакомцев, сходившихся лицом к лицу, со стиснутыми кулаками и выпученными глазами, и оравших друг на друга. Руфь-Майя расплакалась и спряталась в мамину юбку. Вряд ли она вообще поняла, что происходит. Ни тогда, ни после.
Я тоже была участницей. Понимаю. Но произошло уже столько всего, прежде чем я присоединилась к сваре. С момента, когда мы впервые ступили на землю Киланги, все шло не так, хотя мы-то этого не видели. Даже независимость оказалась благотворна не для всех, вопреки тому, что говорили в тот день на набережной, когда Лумумба и бельгийцы провозгласили разные обещания, а белый король прятался где-то под маскировкой. Неизбежно должны были быть победители и побежденные. Теперь на юге идет война, на севере убивают, ходят слухи, будто белые захватили власть в армии и намерены убить Лумумбу. В день охоты война уже с ревом катила на нас — белые против черных. Нас всех столкнула жадность, и мы не сумели преодолеть ее.
Моя стычка с Гбенье над импалой, которую на самом деле убила я, стала предметом общей перепалки между теми, кто проголосовал за меня, и теми, кто проголосовал против. Были и перебежчики, главным образом в лагерь моих противников, — те, кто поддался угрозам папы Кувудунду. Ужасы, какими он стращал, уже начали сбываться. Глаза наблюдали за нами с деревьев, когда мы волокли свою добычу в деревню, складывали в кучу и собирались вокруг нее голодной толпой. Гбенье сделал первый шаг, за ногу вытащив антилопу из кучи и гордо подняв ее над головой. Папа Нду принял ее у него, занес мачете и одним сокрушительным махом отсёк задний окорок. Подняв, он швырнул его мне. Окорок шлепнулся на землю у моих ног, обрызгав кровью мои носки. При полном отсутствии человеческих звуков в уши мне ворвался оглушительный стрекот саранчи, затаившейся в листве.
Я знала, что должна сделать: поднять оковалок обеими руками и передать его маме Мванзе — подставить другую щеку. Однако грех гордыни яростно стиснул мне горло. Я подняла кровоточащую антилопью ногу и швырнула ею в Гбенье, который стоял спиной ко мне и злорадно хохотал с друзьями. Она плашмя ударила его. Он покачнулся, и кто-то из его друзей рассмеялся.
Папа Нду развернулся ко мне, его глаза сверкали гневом из-под изборожденного морщинами лба. Он с отвращением махнул рукой в нашу сторону.
— Папа Прайс отказался от доли своей семьи, — объявил он на киконго. — А бу мпья. Кто следующий?
Он обвел взглядом молчаливые лица.
— Анатоль! — наконец выкликнул он. — Анатоль баана бансисила ау а-аана! Анатоль сирота без потомства. — Это было самое жестокое оскорбление, какое мог нанести конголезец. — Тебе этого будет более чем достаточно, — произнес папа Нду, указывая на тот же самый скудный оковалок, лежавший на земле. Еще несколько часов назад он был сильной задней ногой молодого импалы. А теперь лежал ободранный, покрытый грязью и выглядел скорее оскорблением, чем даром.
Анатоль ответил вежливым учительским тоном:
— Excuzez-moi, папа Нду, mais non, ça, s’est de compte à demi de la famille Прайс. La grande bête là, c’est la mienne
[99].
Сам, обеими руками, Анатоль, сирота без потомства, начал вытягивать из кучи большого бородавочника, которого лично убил на холме. Папа Нду не должен был оскорблять Анатоля, хотя тот даже не принял мою сторону, а лишь заметил, что каждый должен думать за себя. Теперь я испугалась, что Анатоль вообще больше не захочет иметь ничего общего с нашей семьей.
