Плеть молниеносно стрельнула в сторону шеста, дважды «клюнула» его и, стремительно вырвавшись из гнезда, просквозила мимо нас через открытую дверь на яркий свет. Исчезла.
Затаив дыхание, мы пялились на место, где только что находилась змея, и вспоминали то, что произошло перед нашими глазами. Зеленая мамба, мастерица маскировки, непревзойденная в ловкости, агрессивности и скорости. L’ingéniosité diabolique de la nature a attaint avec ce serpent le plus haut degree de perfection — так описывали ее эксперты в библиотечной книге о змеях: в этой змее дьявольский гений природы достиг высшей степени совершенства. То, что мы увидели, было взорвавшейся корзинкой смерти. Даром, предназначенным Нельсону. Мы трое выдохнули. Одновременно. И опустили головы к пепельно-серому полу.
На нем отпечатались танцевальные шаги всех семи разновидностей. Следы расходились веером тесно прижатыми друг к другу полукругами. Овиж олз. Зло живо. Это были не задние лапы вставшего на дыбы леопарда, непочтительно обратившегося против человека. Не ползучий след живота разгневанной змеи, вылезшей из земной норы, чтобы покарать нас. Это были следы человека, одного конкретного человека, который принес змею — заколдованную, обездвиженную — в корзинке или просто в руках. Танцора с шестью пальцами на левой ноге.
Лия
Помню только, что услышала вздох, всхлип и крик одновременно, странный крик — будто новорожденный сделал свой первый вдох. Мы не понимали, откуда он донесся, и посмотрели вверх, на верхушки деревьев. Нервный ветер качал ветви, но больше ничего. Только тишина.
Теперь, оглядываясь назад, я удивляюсь, что мы посмотрели вверх. Никто из нас не взглянул на Руфь-Майю. Я даже не отдавала себе отчета в том, с нами ли находилась Руфь-Майя в тот момент. На мгновение она словно исчезла, и ее голос взлетел на дерево. Потом она вернулась к нам, но единственным, что от нее осталось, была жуткая тишина. Лишенная голоса пустая оболочка моей маленькой сестренки, тихо сидевшей на земле, обхватив себя руками.
— Руфь-Майя, солнышко, все хорошо, — сказала я. — Плохая змея ушла. — Я опустилась перед ней на колени и нежно тронула ее за плечо. — Не бойся. Змеи больше нет.
Нельсон тоже встал на колени и приблизил свое лицо к ее лицу. Он открыл рот, чтобы сказать ей что-нибудь ободряющее, наверное, потому что любил Руфь-Майю. Я это знаю. Видела, как он пел ей песенки и защищал ее. Но Нельсона тоже поразила ее страшная немота, из его горла не вырвалось ни слова. Глаза становились все шире по мере того, как менялось ее лицо, превращаясь в бледно-голубую маску, разворачивавшуюся от линии волос до провалившихся губ. Глаз не было. Я хочу сказать, что через ее глаза на нас смотрел кто-то, кого мы не узнавали.
— Руфь-Майя, что с тобой? Что?! Что ты увидела?!
В панике я сильно встряхнула ее и слишком громко выкрикнула эти слова. Вероятно, это было последним, что она услышала от своей сестры Лии.
Нельсон оттолкнул меня и заговорил на киконго так быстро, что я ничего не понимала. Затем разорвал на ней блузку одним рывком и прижался лицом к ее груди. Но сразу отпрянул в ужасе. Помню, в растерянности я подумала: нужно поискать пуговицы, чтобы помочь ей пришить их. Тут пуговицы — большая ценность. Странно, что мне в голову пришло именно это. Нелепо. Но я не могла смотреть на то, что находилось передо мной.
— Мидики! — завопил мне Нельсон. Несколько мгновений смысл слова не доходил до моего отупевшего, вспухшего мозга. — Молоко! — орал он. — Неси молоко! Козье, собачье — какое угодно, надо вытянуть яд. Беги к маме Нгузе, — велел Нельсон, — она знает, что делать, однажды она спасла своего сына после укуса зеленой мамбы. Какакака, беги же!
Но я была не в состоянии двинуться. Мне стало жарко, я не могла вздохнуть, меня словно пригвоздило к месту, как антилопу стрелой. Я могла лишь пялиться на голое левое плечо Руфи-Майи, на котором, как красные бусинки, выступали две точечные ранки. Две точки на расстоянии дюйма друг от друга, крошечные, как знаки препинания в конце предложения, прочитать которое было невмоготу. Оно начиналось где-то прямо над сердцем Руфи-Майи.
Ада
«Я не остановилась, нет, остановилась Смерть»
[103]…
Я не присутствовала при рождении Руфи-Майи, но теперь увидела его, потому что представила каждый шаг ее жизни, разворачивающейся от завершения к началу. Закрытая скобка в конце палиндрома, которым была Руфь-Майя. Ее последний судорожный вдох, такой же жадный, как первый вдох младенца. Последний истошный крик, совсем такой же, как первый, а потом решительный, твердый бросок назад, прочь из этого мира. Крик — и сразу безмолвие, бездыханность с широко открытыми глазами. Посиневшее лицо смялось под давлением сжимающей, почти вплотную приблизившейся не-жизни, которая обычно густеет за краями жизни. Глаза плотно сомкнулись, провалившийся рот онемел. Позвоночник изогнулся, а конечности начали плотнее и плотнее подтягиваться к телу, пока Руфь-Майя не стала казаться неправдоподобно маленькой. Пока мы смотрели, ничего не понимая, она удалялась туда, куда никто из нас не хотел за ней последовать. Руфь-Майя сократилась до такого размера, чтобы проскользнуть через узкий проход между недолговечной здешней материей света и необъятным остальным того, что для всех нас являет долгое ожидание. Остальное время она будет теперь ждать. Ждать так же долго, как ждала до рождения.
Я не остановилась, нет, остановилась смерть… Или, как минимум, задержалась ровно настолько, сколько потребовалось, чтобы мимоходом нанести удар-поцелуй своими небесно-голубыми губами. Молния не ударяет дважды — урок, усвоенный в ходе изучения ненавистной теории скорости света. Укус — свет — Майя — внезапное предчувствие о как дороги мы становимся сами себе когда она приходит приходит приходит эта длинная длинная длинная тень на траве…
Рахиль
Есть такой странный момент во времени: когда случилось нечто ужасное, и ты знаешь, что это правда, но еще никому об этом не сказал. Вот что я запомнила. Царила мертвая тишина, и я подумала: теперь нужно пойти в дом и сообщить маме. Что Руфь-Майя, о Господи Иисусе… что Руфь-Майя умерла. Мы должны были сказать родителям, а они еще спали.
Сначала я не плакала, а потом, не знаю почему, совсем потеряла голову, представив спящую маму. Наверное, ее темные волосы разметались по подушке, лицо спокойное и доброе. Тело пока ничего не знает. То самое тело, которое вы́носило и родило Руфь-Майю последней из нас. Мама спит в ночной рубашке и считает, что у нее четыре дочери. А мы собирались, загребая ногами, проковылять к задней двери, войти в дом, встать возле родительской кровати, разбудить маму и сказать ей, что Руфь-Майя… Произнести слово «умерла». Сказать ей: мама, вставай!
И весь мир изменится, и ничто уже никогда не будет прежним. Только не для нашей семьи. Остальные люди в огромном мире продолжат заниматься своими делами, но для нас ничего больше не будет нормальным.
Я не могла пошевелиться. Мы смотрели друг на друга, зная: кто-то должен сделать первый шаг, однако нам почему-то казалось, что, если мы будем стоять здесь всегда, наша семья останется такой, какой была. Мы не очнемся от этого кошмара и не обнаружим, что это была чья-то реальная жизнь и этот кто-то не был бедным невезучим никем в том сарае, о котором можно забыть. Это наша жизнь, единственная, иной не будет. И Руфь-Майя была единственной.
