До этого момента я верила, что смогу вернуться домой и сделать вид, будто никакого Конго никогда не было. Убожество, охота, муравьи, потрясения, какие мы видели и пережили, — все это было просто сказками, которые я, откидывая назад волосы, буду со смехом рассказывать, когда Африка станет далекой и ненастоящей, как люди в исторических книгах. Трагедии, случившиеся с африканцами, не имеют ко мне отношения. Мы были разными, не только потому, что мы белые и нам сделали прививки. Мы гораздо, гораздо более везучая разновидность людей. Я вернусь домой, в Вифлеем, штат Джорджия, и снова стану такой же Рахилью, какой была прежде. Вырасту, буду беззаботной американской женой, ведущей размеренный образ жизни, имеющей все, что хочется, у меня будут три взрослые сестры, разделяющие мои идеалы, и мы будем созваниваться по телефону. Вот во что я верила и никогда не планировала стать кем-то иным. Я не представляла, что стану девушкой, от которой все будут прятать глаза, шепчась о том, какая трагедия пережить подобную потерю.
Полагаю, Лия и Ада тоже по-своему в это верили, поэтому-то никто из нас теперь и не мог сойти с места. Нам казалось, что мы сумеем заморозить время еще на минуту, а потом еще на одну… Если никто из нас не признается, мы сможем утаить проклятие, которым грозило обернуться наше будущее.
Лия
Мама не стенала и не рвала на себе волосы. Она повела себя так, будто кто-то уже сообщил ей все до нашего прихода. Молча оделась, связала волосы на затылке и принялась действовать, начав с того, что содрала москитные сетки с наших кроватей. Мы боялись спросить, зачем она это делает: хочет, чтобы теперь мы заболели малярией — в наказание, или просто сошла с ума? Мы стояли, стараясь ей не мешать, и наблюдали. Все, даже отец. На сей раз у него не нашлось слов для поучений во имя воспитания наших душ и притч, превращающих смерть Руфи-Майи от змеиного укуса в урок Славы Божией. Мой отец, чьи сильные руки всегда хватали все, что под них попадало, и лепили из этого то, что он желал, казалось, не мог постичь случившееся.
— Она еще не была крещена, — сказал он.
Услышав это, я подняла голову, меня насторожило его неуместно жалостное замечание. Неужели отца действительно именно это заботило в такой момент — состояние души Руфи-Майи? Мама проигнорировала высказывание, а я внимательно вгляделась в его лицо, освещенное ярким утренним светом. Взгляд голубых глаз — левый, как будто чуть прищуренный из-за ранения, — был пустым. Большие красные уши вызвали у меня отвращение. Мой отец был простым уродливым дядькой.
Руфь-Майя действительно была некрещеной. И если бы кому-то из нас это было небезразлично, то винить в этом мы должны были отца. Он постоянно твердил, что Руфь-Майя слишком мала, чтобы осознанно принять Христа, но если говорить честно, отец придерживал ее ради помпы. Собирался крестить собственное дитя вместе со всеми килангскими ребятишками в реке в тот великий день, когда его мечта наконец сбудется. Это должно было придать церемонии видимость искренности.
Теперь отец казался ограниченным человеком без какой-либо особой мечты. Мне невыносимо было видеть, как он стоит в дверях, словно повисший безвольно на собственном скелете, с болтающимися бесполезными руками. Единственное, что отец нашел сказать жене в такой момент: «Этого не может быть».
Этого не могло быть, однако случилось, и, похоже, из всех нас только мама отдавала себе в этом отчет. Повязав на голову темный шарф и закатав рукава запятнанной белой блузки, она выполняла работу уверенно и неторопливо, как небесное тело — Солнце или Луна, — прокладывающее свой путь через наш дом. Заботы постепенно отдаляли маму от нас, ее бесчувственных теней — мужа и живых дочерей. С рациональной решительностью она собирала все, что требуется, в одной комнате, прежде чем перейти в другую, именно такой я помнила ее в те времена, когда мы были моложе и больше нуждались в ней.
Отправившись в кухонный домик, мама разожгла плиту, согрела воду в большой лохани, отнесла ее обратно в дом, поставила на обеденный стол, где Нельсон уже уложил тело на простыне. Мама омыла Руфь-Майю махровой салфеткой, будто та была младенцем. Я стояла, прислонившись спиной к стене, и вспоминая другое время, когда вот так же смотрела, как она осторожно трет Руфи-Майе шейку под подбородком, ямочки под коленками и на сгибе локтей. Дома, в Вифлееме, я стояла в дверях ванной, откуда могла видеть их обеих в зеркало. Мама нараспев задавала вопросы и отвечала на них, уткнувшись губами в крохотные тянувшиеся к ней ладошки. Нам с Адой было по девять лет, в этом возрасте уже не ревнуют к младенцу, однако мне хотелось узнать, любила ли мама когда-нибудь так же сильно меня. Наверное, когда имеешь близнецов, отдаешь каждому по половине своей любви. К тому же Ада нуждалась в ней больше.
В кустах за окном запел медосос. Невозможно представить, что там, за пределами нашего дома, обычный солнечный день. Мама распластала маленькую мягкую ладошку на своей и по очереди вымыла каждый пальчик. Приподняла и положила себе на локоть головку, начала мыть волосы, тщательно следя, чтобы мыльная вода не попала в глаза Руфи-Майи. Вытирая жиденькие светлые волосы полотенцем, она низко наклонилась и вдохнула запах головки моей сестренки. Я сама себе казалась невидимкой. Силой своего желания совершить этот ритуал в одиночестве мама заставила меня исчезнуть. Но я не смогла уйти из комнаты. Вымыв и завернув свое дитя в полотенце, она стала расчесывать ее еще влажные локоны и плести косички, тихо мурлыча что-то себе под нос. Потом начала разрезать москитные сетки на длинные полотнища и сшивать их вместе несколькими слоями. Наконец мы поняли: мама делала саван.
— Лия, помоги мне вытащить стол на улицу, — произнесла она.
За более чем полдня мама впервые заговорила с кем-то из нас, и я моментально подскочила, чтобы сделать то, о чем она просила. Пока мы выносили большой тяжелый стол на середину двора, Руфь-Майя лежала на постели, куда мама ее бережно уложила. Чтобы стол пролез через дверь, пришлось его перевернуть боком. Когда мы поставили стол, ножки утонули в пыли, так что здесь он не качался, как в комнате. Мама ушла в дом и вернулась, неся на руках тело, завернутое в саван. Осторожно положила Руфь-Майю на стол, долго укладывала руки и ноги под легкой тканью. Тень от мангового дерева протянулась через весь двор, и я поняла, что, наверное, уже полдень. Это меня удивило. Я осмотрела разные знакомые предметы: зеленый плод манго, лежавший в траве; свою руку; наш обеденный стол. Казалось, я вижу все впервые. Глядя на стол, я заставляла свой мозг осознать слова: «Это моя мертвая сестра». Но Руфь-Майя была завернута во столько слоев густой москитной сетки, что я почти не могла различить под ними очертания мертвого ребенка. Она напоминала скорее волнистое облако, которое вот-вот, сто́ит маме отпустить его, поднимется вверх сквозь кроны деревьев.
Нельсон сплетал пальмовые ветки для погребальной арки, чтобы, украсив ее цветами и листьями, установить над столом. Это походило на алтарь в церкви. Я подумала: наверное, мне следует помочь ему, но не знала как. Уже пришли несколько женщин из деревни. Первой появилась мама Мванза с дочерьми. За ней потянулись остальные. Войдя во двор, они вставали на колени и так приближались к столу. А ведь всем им уже доводилось терять детей, вдруг сообразила я. Наше теперешнее горе не больше, чем было у них тогда, оно не более реально, не более трагично. Никакой разницы. Женщины долго стояли на коленях вокруг стола, и я знала, что должна присоединиться к ним, но мне было необъяснимо страшно приблизиться к нему. Я находилась позади всех.
