Папа медленно опустил руку и осторожно обхватил пальцами макушку головы Люсьена.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа крещу тебя, сын мой! Иди же к свету!
Люсьен не двинулся. Отец убрал руку и подождал — видимо, чтобы чудо крещения свершилось. Потом обратился к маленькой сестренке Люсьена, Бванге, которая испуганно вцепилась в руку брата. Их мать умерла во время эпидемии, и другая жена отца — мать Паскаля — взяла обоих детей к себе. На протяжении всего этого времени утрат и спасения Бванга оставалась самой преданной подругой Руфи-Майи по играм. Даже этого мой отец не знал. Я испытывала невыразимое отчаяние. Он ничего не знал о детях. В его сложенной куполом ладони маленькая лысая головка Бванги выглядела как перезрелый плод авокадо, который он собирался отбросить. Девочка стояла, не шевелясь, с широко открытыми глазами.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — повторил отец и отпустил ее.
— Ма-да, мо-но? — спросила Бванга.
Несколько других ребятишек вспомнили эту игру и эхом отозвались: «Ма-да, мо-но?» Все перевели взгляд с папы на лежавшую на столе Руфь-Майю, обернутую промокшим облаком сетки. Теперь они подхватили рефрен, снова и снова, громче и громче, как молитву, повторяя: «Мама, можно?» Хотя дети, конечно, понимали, что разрешение им дать некому, однако еще очень долго, под проливным дождем, тихо, монотонно вели свою литанию. Вода задерживалась у них на ресницах и стекала ручейками по лицам. Жалкие одежки, навязанные им иностранцами, облепляли тощие грудки и ноги, как вторая кожа, принимающая форму их тел. Пыль у нас на ногах стала кроваво-красной, а небо над головами — темным. Отец двигался по кругу, крестя детей по очереди и заклиная живое потомство Киланги идти к свету.
Книга пятая. Исход
…и вы с собою вынесите кости мои отсюда. И двинулись… и расположились станом… в конце пустыни… Не отлучался столп облачный днем и столп огненный ночью…
Исход 13:19–22
Орлеанна Прайс
Остров Сандерлинг, Джорджия
Я двигалась, и горе мое струилось за мной, как длинные волосы у пловчихи. Я знала: эта тяжесть никуда не делась, но так она меня не догоняла. Только когда я останавливалась, ее скользкая темная масса обволакивала мое лицо, сковывала руки, сдавливала горло, пока я не начинала тонуть. Поэтому я просто не останавливалась.
Субстанция горя — не нечто воображаемое. Она реальна, как веревка или отсутствие воздуха, или то и другое вместе, способное убить. Тело мое понимало, что безопасного места для меня не существует.
Материнское тело помнит своих детей — складочки мягкой плоти, покрытую пушком головку, в которую утыкаешься носом. Каждое дитя по-своему взывает к твоим телу и душе. Однако овладевает ими последнее. Я не рискну сказать, что других любила меньше, но первые трое были младенцами в одно и то же время, и материнство приводило меня в смятение. Близнецы родились, когда Рахиль еще училась ходить. Что было позднее, почти не помню: в последующие годы я с трудом продиралась через каждый день хватавшихся за меня маленьких ручек и губ, пока не падала в постель на несколько коротких часов, и мне снилось, будто меня съедают живьем маленькими кусочками. Я считала до ста, раскачиваясь, собирая в кулак свое терпение, чтобы, обиходив одну, перейти к другой. Один рот, сомкнувшийся вокруг ложки, означал два других, голосящих от голода; перья летали вокруг, и я металась, как птица-мать, обязанная набить утробы своего многочисленного выводка. Не чаяла дожить до того, когда каждая из трех станет хоть сколько-нибудь самостоятельной. Моим первым потомством были три вместе. Я вздыхала с облегчением, когда они по шажку начинали отходить от меня. Так всегда бывает с первенцами, независимо от того, какая ты мать — богатая, бедная, измученная до полусмерти или благостно довольная. С первым ребенком ты сама стараешься быть на высоте и делаешь все, чтобы эти маленькие ножки тоже не оступились. Исследуешь каждый участок тельца и с гордостью являешь свое творение миру.
Но последыш, дитя, над которым, словно белый флаг капитуляции, особый аромат вьется всю твою жизнь, уже лишенную новых ожиданий, — это совершенно особая любовь. Эту дочурку ты часами держишь на руках уже после того, как она заснула, потому что боишься: если положишь ее в колыбель, вдруг она проснется кем-то другим и улетит? И ты продолжаешь качать дочь, сидя у окна, впитывая свет ее кожи, вдыхая выдыхаемые ею сны. Твое сердце покоится под двойными полумесяцами сомкнутых ресниц, лежащих на щечках. Ее ты не хочешь, не можешь оторвать от себя.
Дитя мое, кровь моя, моя чистая правда: «…не вынуждай меня оставить тебя; но куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить… и где ты умрешь, там и я умру и погребена буду»
[108].
Скорее безотчетно, чем осознанно, я осталась жива. Старалась убежать от горя. Не дух, а лишь тело гнало меня от одного места к другому. Я видела свои руки, слышала, как мой голос отдает распоряжения. Избегала углов и неподвижности. Когда приходилось останавливаться, чтобы перевести дыхание, замирала посреди комнаты или двора. Деревья ревели и плясали, словно горели под проливным дождем, и подгоняли меня: двигайся, двигайся. Вынеся из дому стол, на который положили мою девочку, я не видела смысла ни в чем ином, кроме как вынести и все остальное. Какой избыток вещей для одной семьи, и как это все теперь бессмысленно. Я выносила много тканей, дерева и металла, складывала это без разбора и удивлялась, что прежде радовалась всему этому. Мне нужны были чистое пространство и свет, чтобы помнить смех моей малышки. А вещи загромождали мне дорогу. Какое облегчение раздать все это женщинам, которые могли унести мое бремя. От трудолюбивых усилий у меня кружилась голова: мои платья станут занавесками, а занавески — платьями. Мои кухонные полотенца — подгузниками. Пустые консервные банки превратятся в масляные лампы, игрушки, может, в сошники — кто знает? Мой домашний скарб пройдет через огромный пищеварительный тракт Киланги и преобразится в нечто доселе невиданное. Когда я все раздала, деревья развернули языки своего пламени и вспыхнули в знак одобрения.
Движение стало моей единственной целью. Когда двигать было больше нечего, кроме себя самой, я отправилась в конец деревни и шагала, не останавливаясь, в сопровождении ребятишек, следовавших за мной. Мне не оставалось ничего, кроме как уйти — сала мботе! И я шла, пешком, слава Богу, ноги загадочным образом еще носили меня.
Просто и ясно: это было началом нашего исхода. Я должна была двигаться непрерывно. Не то чтобы я решила оставить мужа. Видит Бог, мне нужно было давно это сделать, но я не знала как. Таким женщинам, как я, кажется, что это не их дело: начинать и завершать что-то по собственной воле. Ни предложение руки и сердца, ни покорение вершины, ни первый выстрел, ни последний, ни Аппоматтокский договор
[109], ни нож в сердце. Пусть мужчины начинают и заканчивают подобные истории. Мне ведома лишь средняя часть пути, на котором мы проживаем наши жизни. Мы присвистываем, глядя, как горит Рим, или скребем пол — в зависимости от обстоятельств. И не смейте считать, будто судьба женщины, продолжающей жить, позорна. Если однажды комитет мужчин решит умертвить неоперившееся Конго, как вы полагаете, что будет делать мама Мванза? Думаете, на следующий день для нее что-нибудь изменится? Разумеется, нет. И кто она в таком случае, дура или спинной хребет истории? Когда рушится здание правительства, под обломками оказываются те, кто жил под его крышей. А такие, как мама Мванза, понятия не имели даже о том, что такое здание существовало. Независимость — трудное иностранное слово. Чтобы противостоять оккупации — будь то нация или просто женщина, — нужно понимать язык своего врага. Завоевание, освобождение, демократия, развод — это слова, которые не означают ничего, если у тебя голодные дети и нечем тело прикрыть, а на улице собирается дождь.
