В отсутствие мужчин все вели себя раскованно. И это было заразительно. Мы смеялись над тем, как утопаем в грязи неподобающим для приличных дам образом. Женщины запевали свои песни-переклички: вопрос — ответ. Если я узнавала мотив, то присоединялась к ним. Миссия отца была успешной по крайней мере в одном отношении: конголезцы полюбили нашу музыку. Они творили чудеса с «Воинами Христа» на собственном языке. Даже самая печальная христианская песнь «Никто не знает бед моих» звучала у них живо и оптимистично, в такт шагам: «Нани озе мпаси зазо! Нани озе мпаси!» Бед мы натерпелись свыше всякой меры, но сейчас, когда брели под проливным дождем, стекавшим с кончиков наших волос, создавалось ощущение, будто все вместе отправляемся туда, где нас ждет большое приключение. Горе нашей собственной семьи, семьи Прайсов, словно осталось в далеком прошлом, о котором нам больше не надо думать. Только один раз я поймала себя на том, что озираюсь в поисках Руфи-Майи, чтобы убедиться, что ей тепло и не нужно надеть на нее сверху еще и мою рубашку. И сразу с удивлением вспомнила: Руфи-Майи больше нет! Это было очень просто: мы идем по дороге, а ее с нами нет.
Мысли мои бродили по широкому кругу, пока не натолкнулись на Анатоля. Меня одолевали некие особые мысли, которыми очень хотелось поделиться именно с ним. Например, что пасть зеленой мамбы внутри небесно-голубая. И мы рассы́пали по полу золу, чтобы, как Даниил, найти на ней следы, которые в нашем случае оказались шестипалыми, — об этом я никому не рассказывала. Анатолю, так же, как и нам, было теперь небезопасно оставаться в Киланге. А может, и никому не было там безопасно теперь, когда многое перевернулось с ног на голову. С какой целью собирался митинг в Булунгу? Кем был тот таинственный человек, кого Ада видела в хибаре Аксельрута, когда тот высмеивал приказы президента Эйзенхауэра? Неужели они действительно задумали убить Лумумбу? Идя по лесу, мы слышали ружейные выстрелы где-то вдали, но никто из женщин не проронил об этом ни слова, поэтому мы тоже молчали.
Дорога тянулась вдоль реки Куилу, вверх по ее течению. За год, проведенный в Киланге, я привыкла считать, что цивилизация находится к югу от нас, поскольку именно туда плыли лодки, направлявшиеся в Баннингвиль. Но, пешком покидая деревню, мама расспросила соседей, какая дорога ведет в Леопольдвиль, и они ответили, что нужно двигаться вверх по течению. За два дня мы дойдем до Булунгу. Там тропа вольется в большую дорогу, ведущую по суше на запад, к столице. Соседки добавили, что по ней ездят грузовики и, наверное, кто-нибудь нас подвезет. Мама поинтересовалась у женщин, ходили ли они когда-нибудь по дороге в Леопольдвиль. Женщины переглянулись, удивившись такому странному вопросу. Нет. Им нет нужды ходить туда. Но они не сомневались, что путешествие доставит нам удовольствие.
На самом деле в обуви, набитой грязью, и одежде, превратившейся в слизь, никакого удовольствия не было. Москиты, впавшие в спячку во время засухи, теперь вылупились и взлетали с лесного настила такими плотными тучами, что забивали нам рты и носы. Я научилась втягивать губы и медленно вдыхать сквозь зубы, чтобы не задохнуться от них. Покрыв наши руки и лица красными рубцами, они забирались под рукава и жалили подмышки. Мы постоянно чесались. И как бы мы ни разгоняли москитов, с земли, словно столбы дыма, их поднималось еще больше, они постоянно летели впереди нас, внушая ужас. Так, шаг за шагом, мы продвинулись за один день дальше, чем могли бы представить.
Вскоре после наступления темноты мы пришли в маленькую деревню, называвшуюся Киала. Мама Боанда пригласила нас в дом, где жили ее родители с двумя незамужними дочерьми, выглядевшими лет на двадцать старше мамы Боанды. Мы так и не поняли, доводились ли они ей сестрами, тетками или кем-то еще. Но какое это было счастье войти в дом и спрятаться от дождя! Мы чувствовали себя, наверное, счастливее, чем коровы, спасшиеся от бойни. Рассевшись на корточках вокруг огромного семейного котла, руками ели фуфу и зелень нсаки. Старенькие родители мамы Боанды были похожи друг на друга — оба маленькие, лысые и совершенно беззубые. Отец безразлично смотрел в дверной проем, но мама проявляла неподдельный интерес к бесконечной истории, которую рассказывала мама Боанда, и серьезно кивала. Разговор, как мы догадались, шел о нас, поскольку в нем много раз проскальзывали слова «ньока» — змея — и Иисус. Когда мама Боанда закончила свой рассказ, старушка долго изучала мою мать, заматывая и перематывая свою выцветшую голубую кангу вокруг плоской груди. Вскоре она вздохнула и вышла под дождь, а потом вернулась со сваренным вкрутую яйцом. Она вручила его нашей маме и жестом пригласила нас съесть его. Мама очистила яйцо и разделила, крошки аккуратно собрала в ладонь и отправила в рот; остальные внимательно наблюдали за нами, словно ожидая немедленного результата. Я понятия не имела, было ли это бесценное яйцо особым средством облегчения горя или они просто считали, что нам необходим белок для поддержания сил в трудном путешествии.
Мы дрожали от изнеможения. Дождь и грязь каждую милю пути превращали в десять. Увечную сторону тела Ады сводили судороги, Рахиль, казалось, пребывала в трансе. Старая женщина, обращаясь к дочери, вслух выразила озабоченность тем, что гости могут умереть в ее доме, а это считалось плохим предзнаменованием. Однако она нас не выгнала, и мы были ей благодарны за это. Медленными привычными движениями костлявых рук старуха набрала щепок из сложенной у входа кучи и начала разводить огонь прямо внутри дома, чтобы согреть нас. От дыма стало тяжело дышать, зато он давал передышку от москитов. Мы завернулись в несколько канг, выданных нам в качестве одеял, и устроились на ночлег на полу, между незнакомцами.
Ночь была непроглядно-черной. Я лежала и слушала, как дождь молотит по соломенной крыше и тихо капает, просачиваясь внутрь, и вдруг вспомнила о папе. «Если покрыл крышу соломой, незачем выходить из дома под дождь». Отца с нами больше не было. Ни его, ни Руфи-Майи, вот так просто. Голова у меня раскалывалась от боли, когда я пыталась осмыслить свое новое положение. Я больше никогда не увижу маленькую сестренку, в этом я уже отдавала себе отчет. Но я еще не осознала потерю отца. Всю жизнь я ходила за ним по пятам, а теперь тело мое само собой, без предупреждения, двинулось в строй за мамой, женщиной, чей профиль сверкал, как соль, когда она стояла на коленях вместе с другими женщинами, собравшимися вокруг костра, и чьи бледно-голубые глаза были устремлены вдаль, куда отец не мог за ней последовать. Папа не оставил бы свой пост, чтобы пойти с нами. Он не был способен ни на какое действие, которое могло бы быть расценено его Богом как трусость. А ни один человек на земле не носил в сердце Бога, более бдительного и сурового в отношении человеческих слабостей, чем папин.
Из оглушающего дождя слова вливались мне в уши, произносимые особым, безмятежным голосом Анатоля: «…не нужно выходить из дома, когда идет дождь». Гнев деревни Анатоль выразил в одном простом предложении, но оно могло пригвоздить к земле и волевого человека. Удивительно, как по-разному отвердели мои мама и папа, когда превратились в камень.
Отца я представляла все еще стоявшим в нашем дворе под проливным дождем и крестившим бесконечный круг детей, которые выскальзывают оттуда и возвращаются в него с новыми лицами, нуждающимися в благословении. Я никогда не понимала масштаба миссии моего отца в мире. Масштаба или ее жуткой нелепости. Я то погружалась в странный сон, то выныривала из него: мне снилось нечто невероятно тяжелое, что я должна была отодвинуть, чтобы освободиться. Гора крутых яиц, превращающихся в детей, как только я касалась их рукой, детей с темными глазами, которые просили у меня горсточку сухого молока и что-нибудь из одежды. Но мы вам ничего не привезли, отвечала я, и на сердце, как свинцовая крышка, ложилась тяжесть, поскольку независимо от того, было это правдой или ложью, слова казались ужасными и неправильными. Каждый раз, задремывая, я снова и снова погружалась в промозглый лихорадочный дух и темно-синюю безнадежность этого страшного сна. В конце концов с содроганием скинула его с себя и лежала с открытыми глазами, обернув плечи тонкой хлопчатобумажной тряпкой, пропахшей по́том и табаком. Лишенная собеседника, я прислушивалась к барабанному бою дождя. Теперь мне не за кем ходить по пятам. Как я сумею выйти отсюда за мамой и убежать от того, что мы сделали?
