Но после того, что мы совершили, как я могла остаться?
Мы не добрались до Булунгу на второй день, а когда пришли туда на третий, у всех была лихорадка. Наши организмы не устояли против сверхмощной атаки москитов. Предыдущие месяцы я воображала малярию как тайного, невидимого врага, но сейчас, когда напал на меня, он был таким же реальным, как все остальное. Я ощущала яд, текущий по моим жилам, как густой отравленный мед. Мне он представлялся желтым. Поначалу я пребывала в ужасе, трясясь от озноба и впадая в панику, когда казалось, будто сердце тонет в приливе яда, поднимающемся у меня в груди. Но если бы даже я и смогла выразить свой ужас словами, услышать их было некому. Оглушительный шум дождя вытеснил остальные звуки из наших ушей. Вперед, вперед шагали мы сквозь усталость далеко-далеко за ее пределы. Вскоре меня охватило странное безразличие. Попеременно то дрожа от холода, то изнывая от горячки, я представляла празднество этих медового цвета паразитов на моих золотистых внутренних органах. Когда лицо у меня становилось огненным, как печка, я грела об него заледеневшие пальцы. Касаясь моих рук, дождь превращался в лед. Вокруг деревьев образовались розоватые ореолы, успокаивающе действовавшие на глаза. Одну мою туфлю засосало в грязь, но мне было безразлично. Потом я потеряла и другую. У меня начали подкашиваться ноги. В какой-то момент я, не в силах больше сопротивляться, легла в ложбинку под деревом и сказала, чтобы мама и остальные шли дальше без меня.
Не помню, как мы добрались до Булунгу. Мне объяснили, что на соломенном тюфяке меня донесли повстречавшиеся нам мужчины из лагеря, где они в сухой сезон выжигали уголь. Я обязана им жизнью, жаль, что я не помню ни их лиц, ни голосов, ни даже ритма шагов. Меня тревожит мысль, что я могла неподобающе вести себя по отношению к ним, выкрикивая какие-нибудь оскорбления, как порой делала Руфь-Майя во время приступов малярии. Наверное, я этого никогда не узнаю.
Булунгу была в возбуждении, которое охватывало меня постепенно. Я полагала, что оно связано с нашим прибытием. То, что мы были неподходящим поводом для торжества, мне в голову не приходило, поскольку вокруг было столько невероятного: например, мужчины, бившие в барабаны и танцевавшие с коронами из пальмовых листьев, словно выросшими у них на головах. Женщины с радужными перьями в волосах, извивающиеся в танце, пригнувшись к земле. Самолет Ибена Аксельрута в венцах пламени вокруг крыльев, когда он приземлился на поле розовой травы. Позднее, в затемненном прибежище чьего-то дома, где нас приютили, я наблюдала за диковинным преображением человека по имени Аксельрут. Когда он сидел на стуле у окна лицом к моей маме, из его гладко зачесанных волос пробивались блестящие рога андервудовского дьявола. А на перекладинах спинки стула, как живая бархатная змея, тайно извивался хвост. Я не могла глаз отвести от его зловещих движений. Разговаривая, мужчина придерживал хвост левой рукой, стараясь успокоить его. Речь шла о Рахили. Профиль мамы на фоне окна превратился в соляной кристалл, отражающий свет.
Люди входили и выходили, проникая сквозь темноту, в которой я лежала под соломенной крышей своего убежища, сотканного из снов и дождя. Я даже видела около ложа дедушку Уортона, терпеливо ожидавшего моего очередного хода. Понимала, что мы играем в шахматы, но с чувством вины сознавала, что не могу следить за партией. Дедушка самым бесцеремонным образом сообщил мне, что мы оба умерли.
Папа пришел только однажды, вокруг его бровей и языка вихрились языки синего пламени. «Много скорбей у праведного, и от всех их избавит его Господь», — тонкая голубая ленточка слов поднималась прямо с его губ и змеилась в воздухе. Там, где соприкасалась с соломенной крышей, она превращалась в цепочку муравьев. С утра до вечера я наблюдала, как они выползают через отверстие в пике остроконечной соломенной крыши, унося на свет свои маленькие поклажи.
Ничто здесь меня не удивляло. И меньше всего — присутствие Анатоля Нгембы. Появившись утром, он день за днем подносил к моим губам жестяную кружку с дымящимся горьким чаем, повторяя мое имя: «Беене-Беене». Правдивая, как правда. За шестнадцать лет своей жизни я редко считала, что заслуживаю от Бога чего-нибудь большего, чем сокрушенное брюзжание. Но тут, в своем укрытии от всего, я качаюсь на волнах прощения, и сопротивляться этому бессмысленно. У меня нет нужной энергии для самосовершенствования. Если Анатоль может укутать мои ничтожные грехи в одеяло и называть меня само́й добротой, почему бы мне ему не верить?
Вот и все, что я могу предложить в качестве объяснения нашего удивительного романа. Очнувшись от месячного сна, я обнаружила, что дорога моей жизни сильно сузилась, и почувствовала, как устремляюсь по ней, словно поток густой красной грязи. Верю, что я очень счастливая.
Не помню, сколько недель мы провели здесь, перед тем как мама ушла, и сколько их миновало после этого. Мне повезло, что для меня нашлось пристанище; эта лачуга принадлежит родственникам Анатоля, тут жил его отец, но он уже умер. Анатоль покинул Килангу вскоре после нас и теперь проводит много времени в окрестных деревнях, беседуя с людьми и организуя нечто значительное. По-моему, количество его друзей в Булунгу неисчислимо, ресурсы неисчерпаемы, и я могу оставаться здесь столько, сколько нужно. Но мама — нет. Она едва удерживает себя на месте.
Ее отъезд сохранился в моей памяти как мокрое солнечное утро. Дождь заканчивался, и Анатоль решил, что мне уже можно на несколько часов выйти из своего противомоскитного шатра. Мы собирались проводить маму до Куенге и там попрощаться. Рахиль уже улетела со своим дьяволом-спасителем, а я была прикована к Булунгу, поскольку организм мой был еще настолько пропитан ядом, что не выдержал бы новых москитных укусов. Но мама и Ада уезжали. Какой-то коммерсант прибыл из Леопольдвиля на пикапе в сезон дождей, что само по себе было чудом, которым никак нельзя пренебречь. Он собирался обратно в город с грузом бананов и яростно отгонял палкой конголезских женщин, пытавшихся влезть в его перегруженную машину. Но, вероятно, осмотрев маму с головы до ног и избегая жесткого взгляда ее голубых глаз, коммерсант решил, что для белой женщины место в его грузовичке найдется. В огромной куче зеленых бананов он устроил гнездо для мамы и одной из ее дочерей. Я думала, что увечье Ады и мамино отчаяние пробудили в нем сочувствие, поскольку тогда еще не знала о слухах, будто назначены крупные вознаграждения за благополучную доставку белых женщин в посольство в Леопольдвиле.
Пикап был оранжевым. Это я помню. Мы с Анатолем добрались с ними до реки, чтобы там попрощаться. Я смутно слышала, как Анатоль обещал маме позаботиться обо мне и отправить меня домой, когда я буду в состоянии ехать. Казалось, он говорил о ком-то другом, так же как человек с рогами улетел отсюда не с Рахилью, а с кем-то еще. Пока мы опасно подпрыгивали на горе́ бананов, я не сводила глаз с мамы и Ады, стараясь сохранить в памяти то, что осталось от моей семьи.
Прибыв на раскисший берег Куенге, мы сразу столкнулись с проблемой. Старый безбортовой паром был на ходу еще накануне, утверждал коммерсант, однако теперь вяло покачивался у противоположного берега, несмотря на свист и размахивание руками с нашей стороны. Двое рыбаков, проплывавших мимо в выдолбленном из дерева каноэ, сообщили, что паром застрял из-за отсутствия электричества. Это было похоже на правду. Во всяком случае, двигаться он не мог. Был поднят капот нашего пикапа и извлечен аккумулятор, который рыбаки должны были доставить на паром — за деньги, разумеется. Коммерсант заплатил, бормоча проклятия, слишком крепкие, пожалуй, для раннего утра, — наверняка предвидел, что это лишь первая неприятность на весьма долгом пути. (Или третья, если считать маму и Аду первыми двумя.) Нам объяснили, что паромщик как-нибудь приспособит аккумулятор, чтобы завести мотор, и переплывет на наш берег. Потом мы затолкаем пикап на паром, а аккумулятор переставят обратно в машину, когда паром снова достигнет противоположного берега.
