Однако сразу возникла новая проблема. Огромный допотопный аккумулятор был слишком велик для крохотного каноэ. После долгих дискуссий рыбаки нашли выход: две широкие доски уложили поперек лодки, чтобы можно было поместить аккумулятор на один ее конец, а на другой — противовес. Поскольку больших камней поблизости не нашлось, рыбаки посмотрели на меня и Аду и решили, что одна из нас послужит балластом, но побоялись, что Ада из-за своего увечья не сумеет удержаться на борту, а если упадет в реку, то бесценный аккумулятор тоже пропадет. Мама, глядя прямо перед собой, согласилась, что я — надежнее. Никто даже не упомянул о том, что у меня от малярии кружится голова. Анатоль хранил молчание из уважения к нашей семье. У нас уже было столько потерь, кто он такой, чтобы указывать нам, можно ли рисковать тем, что осталось?
Я вступила на каноэ. По вони от реки и бревнам, прибитым к берегу, можно было понять, что уровень воды по сравнению с сезоном дождей снизился. Я удивилась, сколько, оказывается, знаю теперь о конголезских реках, и вспомнила вечное мамино предостережение, когда мы садились в лодку: если она перевернется, держитесь за нее изо всех сил! Но конголезские пиро́ги сделаны из такой плотной древесины, что, перевернувшись, камнем идут ко дну. Эти мысли мелькали у меня в голове, пока рыбаки энергично гребли через бурную Куенге. Я вцепилась в грубо отесанную доску, простиравшуюся далеко за пределы лодки над водой, и старалась исполнять обязанности противовеса. По-моему, даже ни разу не выдохнула, пока мы не переплыли на противоположный берег.
Этот эпизод представлялся мне до невероятности странным. Когда позднее я рассказала о своих ощущениях Анатолю, он посмеялся над тем, что назвал реконструированной историей. Он утверждал, что я по собственной воле сидела внутри каноэ у одного его борта, потому что вес аккумулятора из-за необычайной формы опасно кренил лодку на другой бок. Тем не менее то приключение возвращается ко мне во сне именно так, как я описала, со всеми визуальными образами и запахами, которые я последовательно видела и ощущала, балансируя над водой. Мне трудно представить, что все это было как-то по-иному. Хотя и не отрицаю, что сознание у меня было затуманенным. Смутно помню, как махала рукой удалявшимся в облаке дизельного выхлопа и москитов маме и сестре, начинавшим свой медленный, неотвратимый исход из Конго. Как бы мне хотелось лучше помнить их лица, особенно Ады! Считает ли она, что я помогла спасти ее? Или это было просто дальнейшее разделение судеб, которое уже завело нас так далеко, в место, где наши дороги разошлись окончательно?
Я восполняю эту утрату, вспоминая все, что могу, об Анатоле в последовавшие за их отъездом дни. Вкус травяных отваров, которые он готовил, чтобы лечить меня; тепло его руки на моей щеке. Узоры света, прошивавшего соломенную крышу, когда утро проникало в темноту, где мы спали: я — у одной стены, он — у противоположной. Это было содружество сирот. Я ощущала это весьма остро, как организм чувствует критический недостаток белка, и меня приводило в отчаяние пространство земляного пола между Анатолем и мною. Я мысленно умоляла его: ближе, ближе, дюйм за дюймом, сжимала его руки, когда он подносил мне чашку. Горечь хинина и сладость поцелуя — эти два вкуса идеально сочетались на моем мягком нёбе. Прежде я не любила мужчину, физически, однако достаточно начиталась и про Джейн Эйр, и про Бренду Старр
[110], чтобы знать, как сильна первая любовь. Но когда она пришла ко мне, я была одурманена экзотической малярийной горячкой, и моя первая любовь оказалась всепоглощающей. Как я теперь смогу полюбить кого-нибудь, кроме Анатоля? От чьего еще прикосновения к моей руке она будет светиться всеми красками северного сияния? От чьего взгляда мозг мой с мелодичным звоном пронзят ледяные иголочки? Что еще, кроме этой лихорадки, обратит крик моего отца-призрака: «Распутница!» в колечко голубого дыма, уплывающего через маленькое светящееся отверстие в соломенной крыше? Анатоль выгнал из моей крови медовую боль малярии и вечное чувство вины. Встряхнул меня так, что я рассыпалась на части, и собрал заново; благодаря Анатолю я не была выкинута из жизни, а нашла в ней свой путь.
Любовь меняет все. Я никогда не представляла, что так будет. Вознагражденная любовь, я бы сказала, потому что я отчаянно любила папу всю свою жизнь, но это ничего в ней не меняло. Сейчас же изменилось все вокруг, огненные деревья
[111] очнулись от долгого сухого сна и превратились в стены алых цветов. Анатоль двигается сквозь пятнистую тень где-то на краю моего зрения в шелковистой шкуре пантеры. Как мне хочется ощутить эту шкуру у себя на шее. Я жажду этого с нетерпением хищника, забывая о времени. Когда он уходит на одну-две ночи, жажда моя неутолима. Когда возвращается, я выпиваю каждый его поцелуй до самого дна и все равно чувствую, что рот мой пересох, как безводная пещера.
Не Анатоль взял меня, я его выбрала. Однажды, давным-давно, он запретил мне говорить, что я люблю его. Я придумала собственные способы сказать ему, чего я жажду и что могу дать сама. Я сжимала его руки и не отпускала их. И Анатоль оставался со мной, взращивая меня, как малое наследие земли, где находится его будущее.
Теперь мы спим вместе, под одной москитной сеткой, целомудренно. Я не стесняюсь говорить ему, что хочу большего, но Анатоль смеется, трется костяшками пальцев о мои волосы и шутливо выталкивает меня из постели. Повторяет, чтобы я взяла лук и поохотилась на бушбока, если мне так уж хочется что-нибудь подстрелить. Слово «бандика», убить стрелой, имеет и другое значение. Он считает, что сейчас неподходящее время, чтобы я стала его женой в том смысле, какой вкладывают в это конголезцы. Анатоль терпеливый земледелец. Напоминает мне, что в нашей ситуации нет ничего необычного, он знает многих мужчин, которые берут в дом даже десятилетних невест. В свои шестнадцать я, по меркам многих людей, уже опытная девица, и по всем меркам — преданная. Лихорадка исчезла из моих костей, и языки пламени больше не пляшут в воздухе у меня перед глазами, однако Анатоль по-прежнему приходит ко мне по ночам в шкуре пантеры.
Я достаточно окрепла, чтобы путешествовать. На самом деле уже давно, но мне хорошо здесь, в Бунгулу, с друзьями Анатоля, и нам тяжело говорить о том, что будет дальше. И все же сегодня вечером он наконец вынужден задать этот вопрос. По дороге к реке Анатоль держал меня за руку, что удивительно, ведь обычно он не позволяет себе демонстрировать свою привязанность на людях. Вообще-то людей там было не много — лишь рыбаки, чинившие сети на противоположном берегу. Мы остановились, наблюдая за ними и за тем, как закатное солнце раскрашивало реку широкими розовыми и оранжевыми мазками. Островки водяных гиацинтов проплывали мимо нас в сонном течении. Я думала о том, что никогда еще не была более умиротворена и не видела подобной красоты. И в этот момент Анатоль произнес:
— Беене, теперь ты здорова и можешь уехать. Я обещал твоей матери помочь тебе благополучно добраться до дома.
